Маргиев Саркис Чагаевич, житель села Меджврисхеви, был также ритуально убит на кладбище в с. Бершует на могилах грузин, погибших во время нападения на с. Цинагар.
По мере того как налаживалась жизнь в Южной Осетии, беженцы, чьи дома сохранились, стали возвращаться. Пройдя самые страшные испытания, они научились выживать в любых условиях. В настоящее время на учете в Министерстве по особым делам РЮО, занимающемся вопросами беженцев, состоят 4,5 тысячи беженцев и вынужденных переселенцев. В шести коллективных центрах проживания беженцев в Цхинвале – в бывшем СПТУ-131, турбазе «Осетия», общежитиях учебных заведений – находится 210 семей, это 560 человек.
В Северной Осетии на сегодняшний день на учете в Управлении по делам миграции осталось 306 беженцев из Южной Осетии.
Остальные, согласно закону РФ о беженцах, приобретая гражданство и получая паспорт, снимаются с учета и относятся уже к категории вынужденно перемещенных лиц (ВПЛ). Оставшиеся 306 – это категория людей, возможно, одиноких, слабых, не сумевших найти выход из положения, из тех, которые не рассчитывают на собственные силы и продолжают ждать помощи от государства. Возможно, им некуда вернуться, а может быть, они уже сделали выбор, где им жить дальше.
Что касается беженцев из внутренних районов Грузии, проблема их возвращения не обуславливалась их желанием или нежеланием. Огромное количество факторов препятствовало стремлению этих людей вернуться на родину. Прежде всего, никто не гарантировал им теплый прием, ведь их изгнал не Звиад Гамсахурдиа лично, разделивший с ними теперь участь беженца, а соседи-грузины. Как жить с ними дальше рядом? Защитит ли их от новых погромов и резни грузинское государство? Во-вторых, вернуться, собственно, было некуда – большая часть домов или квартир были уже заняты грузинскими семьями, получившими право оформлять это жилье как собственное. У многих жилья больше не было физически – их дома сожгли или разрушили, растащив по частям. В-третьих, это была другая Грузия, не та, советская, в которой они жили раньше. Нищета, безработица, отсутствие элементарных человеческих условий и социальных прав – таков был портрет новой Грузии, где такой категории людей, как вернувшиеся беженцы, начинать жизнь с нуля было бессмысленно. Как бы сильно ни тянуло их домой, они не могли вернуться. «Там же враги!» – так отвечали все, кому мы задали вопрос: «Вернетесь ли вы, если вам создадут все условия?» Проводить специальный социологический опрос даже не было необходимости. Эти люди потеряли свою родину.
Мирзабек Хубаев, 45 лет, из Гуджаретского ущелья, живет во Владикавказе. Подчеркнул, что не беженец: «Иногда я думаю, когда я перестану ездить туда? Когда люди перестают ходить на кладбище? – когда привыкают к потере, когда обретают новых близких или покой и счастье с теми, кто остался рядом. Когда моя родина станет для меня лишь кладбищем очень далеких предков, могилы которых могут не вызывать боль своей неухоженностью и стертыми именами? Когда будет трудно вспомнить, кто лежит под этим камнем? А если и вспомнишь, не защемит сердце, не навернутся слезы, и ты прикоснешься к теплому камню спокойно, как положил бы цветы на могилу неизвестного солдата чужой страны.
Я лишился права открыто приезжать на свою родину, в село Цинубан Гуджаретского ущелья Боржомского района, с апреля 1991 года. К тому времени уже определенно было ясно, что надо уезжать: все чаще стали подниматься сюда, наверх, грузины – хозяева страны, для которой внезапно мы все вместе стали никем, инородным телом на этой земле, куда неизвестно зачем и неведомо когда предки моих предков переселились жить, держать скот и молиться дзуарам, которых здесь довольно много. Что стало теперь с нашими дзуарами, мимо которых редко кто прошел бы без поклона и трепетного «Табу!»?
В тот день в апреле 1991 года прибывших грузинских «патриотов» было особенно много. Они приехали на грузовиках и «уазиках», изложили свое требование – три дня на выметание с грузинской земли и теперь ждали истечения срока ультиматума. Они развлекались, постреливали из автоматов, хохотали над разбегавшимся от страха скотом, отбирали себе и грузили в машины все, что понравится: постели из чистой шерсти, сыр, топленое масло в кадках, скот и живность. «Хозяева» куражились, пьянея от безнаказанности.
Первыми, не раздумывая и не прихватив с собой ничего, кроме какой-то одежды, снялись с места и ушли пешком на юг к армянской границе семьи, в которых были маленькие дети и особенно девочки-подростки – их переодевали в мужскую одежду и прятали как могли. Остальные метались между деревнями, судорожно пытаясь раздобыть машину, чтобы спасти хоть что-нибудь и не уходить с пустыми руками куда-то в неизвестность, где нас никто не ждал.
Младшая моя сестра уже с прошлого года была в Северной Осетии, собираясь поступить в техникум на учебу. Средняя сестра жила со своей семьей в Цхинвале, где шла война, и о судьбе ее ничего не было известно. Но мой брат, инвалид с детства, без костылей передвигаться не мог. И речи не могло быть о том, чтобы моя семья ушла пешком. Мы с отцом добрались до Цагвери, где у нас были грузинские родственники наших родственников, пытались договориться оставить у них какой-нибудь домашний скарб и достать машину за какие угодно деньги. Скота у нас было много, пожалуй, больше всех в селе, и мы пытались пристроить его где-нибудь на время.
Тем временем дома, не дожидаясь погрома, мать взяла сверток с деньгами и через задний двор убежала в сторону леса, где лежал грязный раскисший снег и в небольшом овраге по оголившейся земле уже ползла крапива. Мать упала в овраг, в крапиву, и лежала, ни жива ни мертва, замирая при автоматных очередях, бивших в сторону леса, – грузины заметили убегавшую женщину, но преследовать не стали, а только с хохотом постреляли в спину. Брат остался в доме один, беспомощный и спокойный, готовый к любому решению.
«Встань!» – крикнул один из «хозяев», но, увидев костыли, осекся и, обернувшись, выпустил, кажется, весь магазин в большой календарь с изображением Уастырджи и портрет Коста, висевшие на стене. Мать пролежала в крапиве еще некоторое время, но, услышав выстрелы в доме, бросила свой сверток и, спотыкаясь, бежала к сыну, не слыша соседку, кричавшую ей, что грузины ушли. На следующий день в Гуджаретском ущелье не было уже ни одного жителя.
В первый раз я вернулся сюда в тот же год, когда еще шла война в Южной Осетии. Я пришел пешком, добравшись на машине лишь до середины пути. У меня были с собой шерстяное одеяло, хлеб и консервы. Никакого плана действий у меня не было, я просто хотел домой. Сойдя с автобуса, я пересек армянскую границу, на попутках добрался до озера Табацкури и пошел оттуда пешком в сторону Гуджарети. Шел я долго и по мере приближения отходил от дороги все дальше, поднимаясь выше в лес. У меня не было оружия, кроме небольшого охотничьего ножа, который вряд ли понадобился бы мне при самозащите, но в лесу сгодился. Вечером я уже видел свой дом сверху, из леса. В сумерках крыша казалась целой, и я понадеялся, что моя двустволка, спрятанная на чердаке, может быть, еще цела. Где-то лаяли псы и блеяли овцы, где-то мычали коровы и покрикивали пастухи. Скоро наступила кромешная гуджаретская ночь, и все звуки затихли. Я осторожно, ощупью по знакомой тропке спустился вниз и перешагнул через сорванную с петель калитку, валявшуюся на земле. Большая тень длинными прыжками бросилась в мою сторону. Я схватился за нож, но уже в следующую секунду узнал свою собаку – старый Цеба был жив и жил в доме все это время. Он визжал и прыгал вокруг меня, истрепав на мне от радости всю одежду. Я положил ему свой хлеб и пошел осматривать дом.
Двустволки на чердаке не было, не было, собственно, и чердака – крыша была почти полностью разобрана и держалась просто чудом на нескольких балках, стекла во всем доме были сняты, а наверху, на втором этаже, были даже вынуты рамы, которые я стругал и ставил собственными руками. Исчезла мебель, люстра была выдрана из потолка.