Как известно, Гитлер не вел дневников. Фотографировался он также крайне неохотно, только в случае необходимости, и тщательно отбирал снимки. Фотографии, которые он не одобрял, уничтожались.

Даже текст собственной книги «Майн кампф» он постарался растворить в море бесчисленных фактов. Историки Курт Пецольд и Манфред Вайсбекер обнаружили во многих местах этой книги «удивительную неопределенность: все тонет в неопределенности и бессмысленности, все требует перепроверки».[71] Сам Гитлер уже в 1938 году признался бывшему адвокату Хансу Франку, что если бы он мог изменить прошлое, то никогда бы не написал «Майн кампф».

Перевод этой книги на английский язык («Май страгл») довольно сильно отличался от немецкого оригинала. Из него «были удалены наиболее острые замечания Гитлера относительно внешнеполитической экспансии Германии и угрозы в адрес евреев. Большинство пассажей, в которых фюрер делился с читателями своей идеей фикс о еврейской опасности, были вымараны. Также из текста бесследно исчезло утверждение, что Германия выиграла бы первую мировую войну, если бы вовремя избавилась от 12–15 тысяч евреев».[72]

После 1928 года, когда вышел в свет 2-й том «Майн кампф», в котором Гитлер изложил свои воззрения на внешнюю политику, он не написал больше ни строчки. По утверждению рейхсминистра экономики Яльмара Шахта, фюрер не записывал ни единого своего слова. Гитлер пытался контролировать даже собственный смех.[73] Он смеялся только «прикрыв нижнюю часть своего лица рукой».[74]

Документы третьего рейха представляют собой отдельную проблему. Историк Геев Гошен писал: «Я страстно желал найти документы нацистского времени, получить в руки источники, которые позволили бы мне составить полную и ясную картину происходившего».[75] Как известно, нацисты, ни минуты не колеблясь, подделывали документы, например свидетельства о смерти людей, убитых в рамках программы эвтаназии. Это действительно оказалось успешным средством, при помощи которого весьма сложно узнать истинные масштабы этих мероприятий. Всего этого вполне достаточно, чтобы с точки зрения психолога понять поведение Гитлера и оценить его как хитросплетение патологических фантазий.

Смешение понятий проявилось во время путча Рема. По мнению Норберта Фрая, невозможно точно установить, верил ли сам Гитлер в заговор штурмовиков: «Истерики, которые Гитлер стал устраивать после Годесберга (где он переночевал в отеле "Рейнхотель Дрессель" перед вылетом в Мюнхен для ареста Рема в Бад Виззее), становились все сильнее и придавали его монологам правдоподобие, которое заставляло забыть, что все это было не более чем способом оправдания и перестраховкой».[76] В ходе культурного развития у Гитлера не произошло разделения отдельных видов эмоциональных переживаний. По мнению Берна Юргена Вендта, во время Судетского кризиса Гитлер продемонстрировал «такую смесь решительности, фразерства, самообмана и слепоты, которая делает для нас сегодня почти невозможной попытку провести в характере этого человека границу между рациональным расчетом, фанатическим самовнушением и намеренной игрой на публику».[77]

Незадолго до самоубийства Гитлер послал находившегося в Бергхофе адьютанта Шауба в Мюнхен на свою частную квартиру на Принц-регентплац с приказом сжечь все свои бумаги. Так он пытался продолжить лгать даже после своей смерти, уничтожив свидетельства своей личной жизни, и скрыть тем самым глубинные истоки своих преступлений. Прошло полвека, но до сих пор так и не удается полностью раскрыть характер Гитлера. Мартин Брозцат утверждает, что «любая попытка всеобъемлющей расшифровки этой личности наталкивается на крайнюю скудость правдивых источников».

Однако полный пересмотр сложившейся оценки личности Гитлера с позиций психологической науки может привести не столько к положительным, сколько к отрицательным результатам. Дело в том, что Гитлер был не только внушающим ужас политиком, но и крайне отвратительным человеком. Будет намного проще понять губительную политику фюрера, если в обязательном порядке учитывать при анализе такие свойства его характера, как злонамеренность, беспощадность, неискренность, самовлюбленность. В программе Гитлера отсутствовала сколько-нибудь пригодная основа, она базировалась только на его личности, что лишний раз осложняет задачу. Личность фюрера была намного более отталкивающей, чем все предшествующие ему политики, и этот психологический вывод подталкивает к тому, чтобы пересмотреть роль немецкого диктатора в новейшей истории. Анализ должен быть основан на полном раскрытии психопатологической бездны в душе этого врага человечества. Пример Яна Кершоу, который через каждое слово подчеркивал преступность и варварство нацистов, стараясь произвести впечатление на читателя, лишний раз показывает, насколько ему был несвойствен подобный образ мыслей.

Следует отказаться от употребления таких нацистских словообразований, как «фюрер», «захват власти», «аншлюс», «марш на Фельдхеррнхалле», хотя это и потребует особой корректности. Нельзя писать, что Гитлер выступал как «фюрер» или что в «марше на Фельдхеррнхалле» действительно было нечто героическое. На сегодняшний день и без этого существует множество психотерапевтической литературы, посвященной анализу словоупотребления пациента, поскольку подобным способом можно получить наиболее полное представление об искаженной картине мира больного.

Утверждение Карла Дитриха Эрдманна о том, что Гитлер был личностью «без внутреннего размаха, столь привлекающего биографов», не должно отпугнуть психолога. Он просто обязан использовать все свои знания, чтобы изучить «столь необычную в немецкой истории фигуру».[78]

Часто биограф, сам того не замечая, рано или поздно проникается симпатией к объекту своего многолетнего внимания, что создает раскалывающее основу исследования противоречие.

Критикуя биографов Гитлера, Голо Манн утверждал: «Писать биографию массового убийцы неприлично. Никому не интересно, как он проводил вечера, какую музыку он предпочитал, любил ли он бордо или шампанское. Это не имеет никакого отношения к делу».[79] Подобная точка зрения неприемлема для психолога. Он работает без гнева, но, соблюдая клиническую дистанцию, рассматривает все мелкие детали, оставшиеся без внимания историков, точно так же, как он привык изучать нарушителей правил дорожного движения, больных энурезом или бандитов, не испытывая при этом симпатии к данным членам нашего общества.

Целью данной книги является, кроме всего прочего, анализ средствами психологической науки одной из самых отвратительных исторических личностей. Предоставим читателю право самому судить о том, насколько автору удалось справиться с этой задачей.

В конце марта 1920 года из ворот мюнхенских казарм вышел тридцатилетний мужчина. Он только что уволился из армии. Выходное пособие составило всего 50 марок. Кроме того, ему разрешили забрать с собой кепи, мундир, брюки, рубаху, шинель и пару ботинок.[80] Личное имущество дополнял железный крест 1-й степени, который составлял главный предмет гордости хозяина. На протяжении всей предыдущей жизни этот человек не был избалован признанием и вниманием к своей особе.

За воротами его не ждала женщина. Человек был холост, у него не было ни возлюбленной, ни любовницы. Ему была чужда идея повысить свой социальный статус при помощи выгодного брака, хотя он не раз заявлял, что «молодые девушки предпочитают солдат гражданским». Он избегал общества женщин, имел против них множество предубеждений и еще до войны делил кров только с мужчинами.

Отставной солдат должен был искать в своей жизни новые ориентиры. Он пробыл в армии почти 6 лет, но смог дослужиться только до ефрейтора. Этот человек происходил из малообеспеченной семьи, у него не было ни денежных сбережений, ни даже аттестата о среднем образовании. Его правописание и манеры были одинаково ущербны. Склонность к искусству была развита ровно настолько, чтобы обеспечить ему до войны средства на пропитание в качестве рисовальщика открыток. Но было весьма сомнительно, что он сможет зарабатывать этим на хлеб и дальше. Два тяжелых ранения сильно пошатнули его здоровье, а пораженные газом во время химической атаки глаза видели намного хуже, чем прежде. На карьеру спортсмена рассчитывать явно не приходилось. Он чувствовал себя неважно, и его кожа кое-где одрябла.