Как мы уже видели в Главе 1, панические оценки морального разложения мира не новы. Но им свойственно обостряться во времена социальных трансформаций, когда экономику трясет или когда рушатся общественные институты, и у многих людей возникает ощущение, что они теряют контроль над своими рабочими местами, над своим будущим, над жизнью своих детей. В такие времена монстр-деторастлитель незамедлительно выползает из-под обломков.

В новой англо-американской истории он впервые показал свой оскал в разгар индустриализации, в конце девятнадцатого века. В больших городах и фабричных поселках дети и подростки из бедных и рабочих семей покидали свои дома, чтобы отправиться туда, где можно было найти работу и где их ожидали новые возможности сексуального удовольствия, но в то же время и источники сексуальных и экономических страданий. Удовольствия юной трудящейся девочки - танцы, флирт, случайная проституция в целях пополнения скудного заработка - оскорбляли викторианскую и религиозную мораль. Ее страдания - эксплуатация и домогательства на фабрике, изнасилования, болезни и внебрачное материнство - вызывали ярость феминисток и социоэкономических реформаторов. Английский писатель Генри Уэрсли назвал фабрику «школой порока», которая порождала в ребенке неподобающую «преждевременную искушенность» во «взрослом мире и его удовольствиях». Пресса, всегда готовая разжечь тлеющие угольки морального недовольства, «обнаружила» на дне общества рыночную нишу, в которой корыстный капитализм прелюбодействовал с половой распущенностью. Эта преступная связь была названа белым рабством.

В 1885 году популярный таблоид «Пел-Мел Газетт» познакомил лондонских читателей с «торговцем белыми рабынями». Выдержанная в сенсационном стиле серия статей под общим заголовком «Девственная дань новому Вавилону», которая стала одним из самых успешных «разоблачений» в истории журналистики, рассказывала о черном рынке, на котором невинных девочек их несчастные матери продавали местным сводням, которые, в свою очередь, проституировали их похотливым, лишенным всякой морали «джентльменам». Эти статьи послужили запалом для одной из величайших «моральных паник» в новой британской истории.

Когда аналогичная паника обрела почву в Америке около десятилетия спустя, она имела в буквальном смысле слова другой цвет кожи. Волны иммигрантов из Китая, Южной Европы и Ирландии наводняли города. И хотя рабовладение было отменено, расизм никуда не делся. Выражение «белое рабство» означало, что его жертвы, как утверждалось, происходили с севера Европы (фактически узаконенное массовое изнасилование негров-рабов их хозяевами было признано лишь столетие спустя). В то же время торговцы соответствующим «живым товаром» почти во всех сообщениях о нем были смуглыми - зловещими почти по определению - евреями, итальянцами и греками.

Хотя взрослая проституция действительно процветала в новых индустриальных городах, торговля детьми по обе стороны Атлантики была почти целиком выдумана. Редактор «Пел-Мел Газетт», как оказалось, инсценировал похищение «пятифунтовой девственницы» (что обозначало ее цену, а не вес), вокруг которого и было построено все его «разоблачение»; «толпы детей-проституток», о которых кричали лондонские «борцы против белого рабства», были «продуктом воображения сенсационной журналистики, рассчитанной на то, чтобы завладеть вниманием похотливой викторианской публики», по словам историка Джудит Валковиц. Масштабы проституции в Америке также были чудовищно раздуты преувеличениями: одна цифра, опубликованная в нью-йоркской суфражистской прессе, была помножена на 10. Тем не менее обе моральные кампании привели к целому валу сексуально репрессивного законодательства. Под воздействием «Девственной дани» в Великобритании возраст согласия был повышен с тринадцати до шестнадцати лет. В Америке между 1886 и 1895 годами двадцать девять штатов повысили свой возраст согласия с минимум семи до максимум восемнадцати. Некоторые из принятых тогда законов, например британская криминализация мужского гомосексуализма, просуществовали до конца двадцатого века.

Когда двадцатый век вступил в свои права, сексуальный монстр впал в спячку. Он был разбужен на короткое время Великой депрессией, когда массовые банкротства грозили эпидемией утраты мужской уверенности в себе, разжигая подозрения в «компенсаторной гипермаскулинности», которая должна была проявляться в патологической страсти к юным телам. Деторастлитель, однако, вновь уснул, когда Вторая мировая война дала Америке реального врага и воцарилась немалая свобода нравов как в тылу - между женщинами и школьниками, которые заменили мужчин на фабриках, так и на фронтах, где холостые и женатые бойцы отдыхали от ратных трудов в сексуальных утехах с жительницами разоренных войной городов.

По окончании войны, однако, настало время возвращать межполовые и семейные взаимоотношения к «норме». Мужчины должны были вернуться к зарабатыванию на хлеб, женщины - к выпеканию хлеба. Гомосексуальная культура, первые искры которой появились в казармах и солдатских барах, должна была быть затушена. А подростки, вкусившие взрослого зарабатывания денег и взрослой половой свободы во время войн и Депрессии, должны были быть отправлены обратно в детство. Затянувшееся сопротивление этому требовало противоядия: угрозы обществу, которая сделала бы возврат к старому порядку более привлекательным. Прежде чем директор ФБР Джон Гувер и сенатор Джозеф Маккарти стали красить эту угрозу в красный цвет, они нацелились на розовый: первыми мишенями их расследований были гомосексуалы в Госдепартаменте (в английском языке розовый цвет является символом не только лесбиянства, но и мужского гомосексуализма - прим. перев.). Травля гомосексуалов в высоких кабинетах должна была служить примером извращенцев (и для извращенцев), свирепствующих, где им заблагорассудится. Фотомонтаж, помещенный в качестве иллюстрации к знаменитой статье Гувера 1947 года «В безопасности ли ваша дочь?», провозгласил возвращение сексуального монстра: три белые девочки в пышных платьицах и коротких носочках, убегающие от нависшей над ними гигантской мужской руки. «Женщины и дети страны никогда не будут в безопасности, - гласила подпись под картинкой, а дальше следовало захватывающее дух отточие: - ... пока выродки гуляют бесконтрольно».

В то время психология окончательно закрепляла свой статус в качестве новой профессии, что стало кульминацией продолжавшегося не один век процесса передачи социальных отклонений из ведения священников в ведение клиницистов. Новое учение дало монстру и новое название: «сексуальный психопат», которого растлевать детей заставляют «неконтролируемые и не поддающиеся контролю желания». К середине 1950-х годов предвоенная тревога по поводу маскулинности сфокусировалась на сексе между мужчинами, и, как в науке, так и в воображении публики, психопат приобрел стереотипные характеристики гомосексуала, и наоборот. Мальчикам наказывали никогда не заходить в общественные туалеты без провожатых. А после каждого ужасного преступления, жертвой которого был ребенок, в обязательном порядке проводились облавы в барах для геев. Как и за полвека до того, газетные заголовки кричали о волне преступлений против детей: «Мужчина пристал к воспитаннице детского сада», «9 пунктов обвинения предъявлены растлителю девочек», «Что нам делать с сексуальными преступниками?» Но, как и за полвека до того, паника не была результатом реального увеличения количества насильственных сексуальных преступлений против детей. Тем не менее назначались комиссии, принимались новые законы и учащались аресты. Несмотря на то что большинство этих арестов, как и большинство арестов сегодня, были за мелкие нарушения вроде «непристойного обнажения» или гомосексуального секса по согласию, немногочисленные, зато массированно освещавшиеся в прессе насильственные преступления порождали оглушительный рев народных требований проводить облавы, вершить самосуд, сажать пожизненно, не выпускать из сумасшедших домов, кастрировать и казнить психопатов-убийц; что полностью возобновилось в 1980-х и 1990-х годах.