— Ну и что?

— Передали деньги… Одному бэтээру все-таки удалось уйти…

Сколько, интересно, человеческих жизней на совести того подонка в мундире?

Снятся ли ему по ночам загубленные им души?

Грязно война началась, грязно шла, да и следы после нее — один другого грязнее.

Но все-таки, все-таки…

…Я стою и жду, чем же закончатся переговоры между Лече Идиговым и Саидом. Отдаст? Не отдаст? Всех? Одного?

Руслан, водитель, вслух зачитывает кроссворд из газеты «Исламский порядок»:

«Его преподали чеченские воины русским генералам» — слово из четырех букв.

«Так «оппозиционная интеллигенция» с презрением называла своих соотечественников, поддерживающих Джохара Дудаева» — из пяти букв.

«То, что пережил почти каждый населенный пункт в Ичкерии» — из семи букв.

Семь букв? Бомбежка? Террор? Геноцид?

Что мы все пережили за это время?

…Все. Саид решил отдать одного — Лешу Анисимова.

Остальных — при предоставлении гарантий, которые мы ему обещали: снятие с розыска.

Он готов был отдать и так, под наше честное слово.

Он не верит, что наше слово может быть честным…

Наутро мы улетаем. Мы говорим всем спасибо. Мы обнимаемся. Мы говорим, что увидимся на следующей неделе.

Алексей Анисимов был в плену полтора года.

За ним никто не приехал: его отец и его мать — инвалиды второй группы. Саид подарил ему на прощание джинсовую куртку.

В Пскове Алексей узнал, что против него возбуждено уголовное дело. За дезертирство. Полтора года тому назад. По письму военного прокурора Северо-Кавказского округа.

— Они сошли с ума! — позвонил мне в пятницу Ю. А. Шматов.

Слава богу, подумал я, что вывез его из плена один из руководителей области.

Самое страшное и самое загадочное для меня на этой войне — дети.

Я ночую в Слепцовске у Лече Идигова.

Его дом был в селе Орехово. Дома больше нет. Как и села, каким оно было раньше.

Он из горящего села выходил с женой и двумя детьми.

Десятилетняя Рита боится самолетов и, после того что случилось там, очень мало разговаривает.

Она смотрит на человека, не отрывая глаз. Тебе трудно не ответить на этот взгляд. Она всегда улыбается.

Утром она берет мою сумку и несет ее до машины.

— Что ты, не надо, — шепчу я ей.

Она отрицательно машет головой.

Прости меня, девочка…

Как я уже написал вначале — ничего не хочу менять: от строчки и запятой — до своих личностных оценок событий 1997 года.

Но объяснить мне надо очень многое.

По порядку. Первое. Что это была за командировка?

В январе 97-го года молодой офицер внутренних войск показал мне карту Чечни с отмеченными на ней селениями, где находились пленные офицеры и солдаты. Примерно было указано, сколько осталось там ребят, «забытых» нашими генералами. Выходило несколько тысяч человек. Целый полк, оставленный на произвол судьбы.

Мы решили дать эту карту в газете. Так началась наша акция «Забытый полк».

Перед поездкой я связался с Асланом Масхадовым и сказал, что у меня есть список граждан Чечни, которые находятся в российских тюрьмах. Помня наш разговор в Новогрозненском во время первой войны, когда он сказал мне, что не намерен менять пленных на чеченских уголовников, на сей раз я попросил: пусть ваши люди сами посмотрят список и определят, кто в нем уголовники, а кто бойцы. Он ответил, что в Назрани меня будет ждать его представитель.

В Назрань я прилетел в середине дня.

Так я познакомился с Лече Идиговым, с которым потом и меня и моих товарищей по газете будет связывать очень многое.

И вот опять та же дорога…

Пост ГАИ у поворота на Слепцовекую. Дальше — блокпост с белым ингушским флагом. Еще один, еще. Граница. Наконец, зеленый флаг над блокпостом Чеченской Республики. Дорога ведет дальше — к разрушенному, исполосованному «градом» Грозному.

Все так же, как было две недели тому назад, когда с надеждой и страхом, что ожидания не сбудутся, ехали мы договариваться об освобождении из плена рядового 205-й бригады Алексея Анисимова.

Все так и не так.

За день до нашего прилета на ингушском блокпосту произошла очередная трагедия — перестрелка, которая унесла еще две человеческие жизни. Еще две…

И потому-то больше людей на блокпостах, напряженнее разговоры, строже проверка документов.

Из-за этого на территории Ингушетии впереди нас едет «Волга» с членом парламента Ингушетии Азаматом Нальгиевым, а пересекаем границу с Чечней — и вперед вырывается красный «Москвич» с представителем Чеченской Республики в Ингушетии Лече Идиговым.

Мы осторожны. Мы не можем не быть осторожными. Нас ждут ребята, которых нам обещали вернуть. Им дарят свободу, и потому с нами ничего не должно случиться.

Всего две с половиной недели тому назад я стоял возле разбитого здания автосервиса и ждал, к какому же решению придет Саид. Вернет Лешу Анисимова, как обещал псковской делегации? Отдаст еще троих, как намекнул мне? Не отдаст никого?

Тогда он вернул одного Лешу. Остальных — при предоставлении гарантий, которые мы ему обещали: снятие его самого и брата с федерального розыска.

Мы свое слово сдержали: у нас с собой — скрепленное подписями и печатями решение Самарской прокуратуры о прекращении уголовного преследования.

Сдержит ли он свое? Не поставит ли еще каких-нибудь условий? Не предъявит ли новых требований?

Давай, дорога, быстрей… Давай, Грозный, приближайся…

Вдруг ловлю себя на мысли, что думаю не о том.

Понимаю, почему наши горе-куропаткины позабыли в Чечне целый полк пленных. И почему всем до лампочки солдатские матери, томящиеся в ожидании известий о своих сыновьях на грозненской Вольной улице. И как так получилось, что до сих пор неизвестно, сколько же народу мы потеряли на этой войне, — тоже понимаю. И почему военная прокуратура все шлет и шлет по домашним адресам пленных ребят ордера на их аресты по возвращении из плена, будто не слыша про амнистию. И даже то, что понять невозможно: почему у государства не оказалось денег для того, чтобы купить трем пленным солдатам и двум их матерям билеты до Москвы. Не понимаю другого. Почему председатель Законодательного собрания Псковской области Юрий Анисимович Шматов, вытащив своего парня, две недели не слезал с телефонов, чтобы вытащить чужих, не своих, и снова прилетел в Грозный? Не понимаю, почему Лече Идигов носится вместе с нами по этим дорогам и волнуется так же, как мы? Разве не его дом в Орехове разрушен до основания российской артиллерией? Разве не его дочь до сих пор почти не говорит? Не понимаю, почему Азамат бросил все свои дела ради дела, не имеющего к нему, казалось бы, никакого отношения? Я с ужасом убеждаюсь, что перестаю понимать нормальные человеческие чувства. Я знаю, что наша власть не умеет быть человечной. Забывшие своих ребят жирные губернаторы — вот символ власти, а не Шматов, для которого все свои — независимо от района, города или республики.

…Поворот, еще поворот… Руины. Стены, пробитые снарядами. Тень бывшего города… Грозный, дом. Саид…

— Можете позвонить в Самару… Проверить, что мы не обманываем… — говорим мы ему, протягивая бумаги с печатями и подписями.

— Не надо… Я вам верю.

…Ребят мы забираем на следующее утро.

Со свободой тебя, рядовой Сергей Науменко! И тебя, рядовой Константин Лосев! И тебя, прапорщик из разведбата 205-й бригады Михаил Лобков!

Единственный документ, который остался у Михаила Лобкова, — удостоверение, что он награжден медалью «За отвагу». За отвагу в боях за Грозный. За отвагу на этой грязной войне, лежащей позором на всех нас. Но он-то в чем виноват?..