Однажды около полудня я услышала осторожный стук в дверь. Я молчала, из-за двери донеслось: «Почта». Немного погодя: «Вам посылка, откройте, пожалуйста». Ко мне уже давно не допускали почтальона, и я встревожилась. Сидела тихо. Кто-то начал снаружи выталкивать ключ. Я испугалась: что это за почтальон, который пытается взломать дверь, чтобы насильно вручить посылку? Для самообороны, на крайний случай, у меня была припасена соляная кислота в керамической банке. Вдруг раздался грохот. Дверь под мощным ударом прогнулась, замок вылетел, показались какие-то люди. Я плеснула кислотой. Они отступили, но заметив, что я уже безоружна, снова двинулись вперед, схватили меня и понесли. Вы этого хотели, ну что ж, получайте: я кричала, выла. Меня связали, прикрутили к носилкам. Мы поехали в суд. Судья, женщина, любезно представила сидящих там людей. Я услышала приговор: «Паранойя, опасна для окружения», — и поняла, что слишком поздно что-либо доказывать, что с этой минуты мои слова ничего не значат, что теперь они — просто звуки. На мои вопросы отвечали с самой разнообразной интонацией: от легкого пренебрежения до открытой грубости. Я боялась успокаивающих средств. Ощущала в себе странные перемены, меня охватывало безразличие. «Если я сразу же не сбегу, то останусь здесь навсегда». 13 апреля 1963 года я убежала. Как, каким образом — сказать не могу. По сей день не знаю всего до конца, когда вы выясните, то и мне расскажете. Я не знаю даже номера своего дела.

— Если бы вас оттуда не забрали, было бы гораздо хуже. То, как вы живете теперь, снижает риск заболевания. Свяжитесь со мной через две недели.

Пани М. выходит первой, проверяет, свободен ли путь.

В секретариате суда мне дают дело. Видно, что в папку часто заглядывали. Секретарша прерывает мое чтение: «Есть одно похожее дело». Протягивает мне толстый том. Я начинаю с него. Через год, после того как увезли Агнешку, один из обитателей общежития, аспирант Ян А., сев заниматься, вдруг услышал «внезапный взрыв пения», как описал это потом. Перед его окном выстроился сельский народный хор. Ян А. несколько минут просидел, раздумывая, что предпринять. Потом вышел, чтобы сделать замечание руководителю хора. Ему показалось, что тот иронически усмехается. Аспирант, крестьянский сын, не дрался уже много лет и потерял чувство меры. Он нанес руководителю хора один удар, огромной силы. Тот упал. Яну А. показалось, что он продолжает над ним насмехаться. Аспирант сказал: «Чего это ты так веселишься?» Но тот умирал. Яна А. отправили в психиатрическую больницу, бессрочно. В родном селе руководителя хора возникла легенда о его мученичестве. Ян А. в больнице переживает, что не в состоянии помогать старикам-родителям во время жатвы.

Я вернулся к папке Агнешки. Дело открывается коллективным письмом. Следующие десять страниц — подобные письма. Затем подключается администрация общежития: подстегиваемая жильцами, обращается в другие органы, требует принять меры. Изучаю подписи в письмах. Фамилий только одиннадцать, две семьи в этом не участвовали. Восемь фамилий повторяются под тремя петициями, три — под четырьмя, одна — под всеми.

Общежитие существует по сей день, дом отремонтирован, покрашен масляной краской. Зеленый участок, где ночевала Агнешка, застроен. Список жильцов. Ни одна из тринадцати фамилий в нем не значится. В домоуправлении мне говорят: «Мы долго не занимали комнату этой женщины, ждали, что она вернется. Так как она столько лет не платила, пришлось перенести вещи на склад. Их можно получить». За десять лет жильцы сменились дважды. Документация спустя пять лет идет в макулатуру вместе с отметками о новой прописке. Сделав свое дело, люди исчезли в миллионном городе. Я выхожу на след четверых. Затрачиваю два месяца на воссоздание их жизненного пути: новые места работы, новые квартиры, браки, разводы. Три линии идут по восходящей, одна ниспадает.

Начинаю с последнего адреса. Холостяцкая квартирка на Охоте[2].

— Живу на восемнадцати метрах, зато один. Там была интеллектуальная трущоба. Люмпенингеллигенция. Ничего вам рассказывать не станут, потому что сделали карьеру. В студенческие годы в общежитии мы играли попеременно в покер, очко, бридж. В обращении было около шестисот злотых, временами вся сумма скапливалась у одного человека. Тогда отдавали под залог у кого что было: книги, банки сардин, часы. Потом и эти предметы сосредотачивались в одних руках, и у нас уже ничего не оставалось. «Нечем платить — почисти мне ботинки», — сказал однажды кто-то. Это стало распространяться и на другие виды услуг. Проигрыш — если учитывать наши тогдашние возможности — накопился огромный: две с половиной тысячи. «Это уже целый человек», — воскликнул один из нас. Так установилась ставка за человека. Можно было проиграть себя и выиграть кого-то другого. Живые куклы — идеальное развлечение. «Человек может проиграть себя другой человеческой особи на срок не более семи дней» — гласил первый пункт правил. В круг обязанностей раба могла входить стирка для хозяина, чистка его личных вещей, покупки, стояние в очередях, работа в картотеке, заполнение анкет. Знатоки прибавляли к этому еще двадцать других вариантов, утверждая, что в Древнем Риме рабы-прислужники должны были владеть большим количеством профессий, чем «рабочие» рабы. Существовала возможность выкупить себя. Поначалу ценой написания дипломного проекта. Потом, если между двоими возникали «отношения», они, пользуясь случаем, ликвидировали долги. Одна девушка выкупала себя много раз. Началось шулерство.

Некоторые снова встретились в этом общежитии, кое-кто уже завел семью, остепенился, возврат к прошлому никого не привлекал. Первое время мы были счастливы, что остаемся в Варшаве, потом заскучали. Игру необходимо было поднять на более высокий уровень, ставки удвоить.

И тогда появилась эта женщина. Она хорошо одевалась, была подчеркнуто вежлива, создавая между нами и собой дистанцию. Не захотела ни с кем знакомиться и относилась к нам с излишней серьезностью. Рассчитывала, что мы окажемся на уровне, какого сами от себя не требовали. Начала с замечаний, просила соблюдать тишину. Сама напросилась. Дальше все развивалось уже стремительно. Сначала за дело взялись бабы, хотели ей досадить, потому что она умела где-то доставать элегантные перчатки, косынки, кофточки. Потом я сказал ей: «В наше время опасно прислушиваться к шуму. Тот, кто однажды напряг слух, может услышать такое, что никогда уже не будет тем, кем был. Как бы жестоко человек ни страдал, он не запретит ездить грузовикам или заводить детей». Ей сказали, чтоб вела себя тихо. Здорово — взять и все вот так перевернуть. Противник теряет дар речи, задыхается, умирает. Мы говорили, что она то или иное сделала, и она это делала, исполняла как приказ. Мы проштудировали учебник. Выяснили, как развиваются галлюцинации, начали их специально для нее создавать. Каждый час ударяли в гонг. За этим следовал волчий вой, крики. Мы создали мир, который ей казался галлюцинацией, а на самом деле был реальным.

В одном из заявлений мы написали: «Или она убьет кого-нибудь из нас, или мы убьем ее». Пути назад не было. Ситуация стала угрожающей. Игра могла обернуться против нас. Может, это с нами было что-то не так? Вся надежда была на пани доктора. Мы ее ни во что не посвящали, но ее подпись могла сыграть решающую роль. Одна из женщин загримировалась под ту, воспроизвела походку, голос, начала дубасить в дверь пани доктор, плеваться, кричать: «Вас я тоже убью. Час настал». И тогда пани доктор подписала заявление.

Стук в дверь, входит паренек.

— Я даю ему уроки. Хочет поступить в политехнический. Вот будет беда для него, для института, для общества. Он уже сейчас в ужасе.

— А вы берете деньги, — вставляет парень.

— Можно задать еще один вопрос? — говорю я. — Что было целью игры в Агнешку — довести ее до безумия или создать у нее и у других впечатление, что она больна?

— Дайте мне несколько человек, шайку логиков, и я обещаю сотворить мир.

— Я бы мог брать у вас уроки?