1
— Поживей! Шевелись! — грозно покрикивал кхонас Суларик на парнишку двенадцати зим отроду, суетившегося у очага.
Точнее, пытался грозно покрикивать. Но сил хватало только на глухое ворчание. Больше подобающее голодной старой дворняге, битой жизнью и многими людьми, и потому озлобленной на весь белый свет. А главное — приметившей кого-то большого и сильного. Кого-то, кто мог покуситься на подвернувшуюся дворняге кость.
— Да дров не жалей! Жарче топи!
Кхонас ненавидел себя за слабость. Досадовал на недостаточную расторопность парнишки-прислужника. Но больше всего недобрых чувств вызывали у Суларика холода, пришедшие слишком рано.
Конечно, с каждой новой зимой холода приходили все раньше, и все меньше оставалось теплых ночей. Это если верить Горбатой Колдунье, которую кхонас из милости приютил.
И кхонас верил. Другое дело, что на этот раз морозы и впрямь пришли рано. С какой-то неестественной, нездоровой поспешностью, какая больше бы подошла тому же парнишке, очаг растоплявшему. Меньше седмицы назад еще зеленела трава и какая ни на есть листва на деревьях. Но — дыхнул холодом откуда-то с Полуночи Отец-Небо и обрушил на Мать-Землю снежную бурю.
Буря не давала и носу высунуть наружу. Да и дома было не легче. Суларик не помнил, когда последний раз так мерз. Твердыня, служившая домом не одному поколению кхонасов, казалась теперь жутким каменным мешком, вроде склепа; выстуженным и для обитания в нем живых существ заведомо непригодным. А стены, пережившие немало осад и ни разу не сдавшиеся — ни врагам, ни бунтовщикам, теперь как будто насквозь продувались ледяными ветрами под их торжествующий вой.
Холод и вой ветра донимали Суларика с тупой неотступностью геморроя и зубной боли, отвлекая на себя все его внимание, занимая мысли и чувства. И поделать с этим ничего было нельзя — как бы кхонаса ни злило собственное бессилие. Оконца в стенах и без того были маленькие. Ставни, их закрывавшие, тоже помогли слабо. Только и оставалось, что сидеть-дрожать перед очагом, кутаясь в шубу из шкуры медведя, собственноручно убитого Сулариком в молодости. Ну и еще покрикивать… или ворчать (как получится) на парнишку-прислужника.
— Кому сказано, жарче топи! Оглох, сопляк? Или храбрый шибко?
— Так разгореться огню надо-то… господин, — неловко оправдывался парнишка, потупив взор, — потом теплее станет.
— А… ну, Морглокх с тобой, — кхонас махнул рукой.
Прислужник в ожидании замер. Подсвеченный огнем очага, он отбрасывал на стену дрожащую, точно от холода, тень.
— Да сгинь уже, сопля вонючая, — огрызнулся на него Суларик, — без тебя тошно. Позову, если что.
И только тогда парнишка послушно убрался. Выскользнув из комнаты кхонаса в проем, взамен двери прикрытый шкурой.
Дверей и запоров внутри собственного дома Суларик не признавал. Полагал, что домочадцев, соратников и прислужников бояться ему не с чего. Ибо кому верить в этом мире, если не тем, с кем делишь еду и кров. Если же в твердыню кхонаса ломятся враги, то тем более не к лицу правителю отсиживаться за прочно запертыми дверями в своей комнате, как какому-нибудь зверьку в норке. Нет! Долг правителя — погибнуть, защищая родные стены, а не прятаться за ними, дрожа. Хоть от страха, а хоть и от холода.
Так что кхонас с удовольствием променял бы теперешнее прозябание у очага в каменном мешке на славную битву. Пусть даже безнадежную.
Вот только единственный шанс на такую перемену был упущен этим утром. Когда из какой-то дальней деревеньки примчался взмокший, несмотря на мороз, мужичок. И рассказал о напавшем на деревню многоглавом чудовище.
Суларик принял гонца без особого снисхождения, но полностью соблюдя законы гостеприимства. Велел накормить, дал отдохнуть с дороги, внимательно выслушал и обещал послать в помощь нескольких воинов. Но не раньше, чем стихнет снежная буря, с яростью набрасывавшаяся на твердыню кхонаса, и вырывавшая из нее остатки тепла.
Теперь жалел, что поддался малодушию: и воинов своих пощадил почем зря, и себя. Мог бы лично возглавить поход против неведомого чудища — глядишь, и не так бы мучился от холода. Мало ли, что твердыню пришлось бы покинуть, да по снегам и под ветром злым пробираться. Когда двигаешься — знал Суларик — холод ощущается меньше. А уж как согревает жаркая битва… семи очагам не сравниться!
Знал это кхонас, а все равно на поход не решился, отложил. О чем жалел теперь, но и отступать от данного слова не собирался. Сказал, что помощь будет, когда буря утихнет — значит, хочешь, не хочешь, а придется ждать. Ждать и трястись у очага, кутаясь в шубу.
Неужели он, Суларик, второй десяток зим железной рукой удерживавший свои земли, начал сдавать? Сожалеет, вместо того, чтобы действовать. Дрожит, сидя дома, когда должен сражаться.
Долго предаваться невеселым мыслям кхонасу не удалось. Как не получилось и надолго остаться одному. Вскоре, как убрался парнишка-прислужник, шкура в дверном проеме отодвинулась вновь. И на этот раз к Суларику пожаловала сама Горбатая Колдунья. Как всегда, проворная и юркая для своего телосложения и небольшого роста.
— Чую, беда идет, господин! — на ходу выпалила Горбатая. — Уходить надо…
— Еще только идет? Плохо чуешь! — кхонас зашелся грубым каркающим смехом.
Не старый еще человек, совсем недавно могучий, он теперь чувствовал себя развалиной — так Суларика подкосили эти несколько холодных ночей. Смех вышел под стать: совсем не подобающий грозному правителю, воину и хозяину.
— Очнись, колдунья! Оглянись! Мою твердыню, небось, уже снегом завалило! Холодина такая, как будто с Морглокхом поцеловался. А ты говоришь, беда еще только идет?
— Уходить надо, — продолжала вещать Горбатая Колдунья, слова кхонаса, как будто не услышав, — в горы, в пещеры. Там оно нас… там трудней всего достать будет.
— Да ты совсем рехнулась, Горбатая! — вскричал Суларик, но, закашлявшись, продолжил уже тише. — Бежать предлагаешь? Как зайцу лесному, охотниками загнанному? Вместо того чтоб сражаться? Никогда мои предки не бросали родной дом, в страхе улепетывая. И я их не опозорю! Какая бы ни была беда…
Да, стыдно было убегать, сдавая твердыню неведомому врагу. Но не меньший стыд кхонас чувствовал оттого, что — редкий случай — не сказал всей правды. Не признался, что наконец-то худо-бедно начал согреваться перед очагом. Разгорелся он на славу, зря Суларик парнишку бранил. Да и ветер притих вроде. Так что выходить на холод кхонасу не улыбалось.
— Такая беда, что ни мечом не пронзить, ни стрелой, — все пыталась увещевать правителя Горбатая Колдунья, — себя не жалеешь, господин, так хоть людей своих пожалей…
Закончить она не успела, как не успел и Суларик — ответить. Последние слова колдуньи потонули во внезапном грохоте. Стены твердыни кхонаса дрогнули, сверху посыпался мелкий мусор. Кто-то вскрикнул испуганно в одной из соседних комнат.
— Это еще что такое? — недовольно вопрошал кхонас, на эти мгновения вернувший себе твердость голоса.
А про себя надеялся, что это гром, какой бывает в грозу. Точнее — что Отец-Небо сжалился-таки над Матерью-Землей, унял свой гнев, воплотившийся в снежную бурю. И решил отметить примирение обоюдной страстью.
— Беда… — коротко и словно бы виновато произнесла Горбатая Колдунья.
Естественно, такой ответ Суларика удовлетворить не мог. Повторив свой вопрос еще громче, кхонас закашлялся. Но все равно никто не прибежал и даже не отозвался на его вопрошающий возглас.
Так, не дождавшись ответа, Суларик решил выяснить сам.
«В конце концов, какого Морглокха, — думал он со злостью, поднимаясь с топчана и запахивая шубу, — просто сидеть и ждать, можно и сгнить совсем, что пень трухлявый. Хозяин я здесь или не хозяин? А если хозяин, то первый должен знать, что и как!»
Отодвинув шкуру, Суларик вышел в узкий коридор. И пробираясь мимо таких же проемов, шкурами прикрытых; протискиваясь мимо подвернувшихся и почтительно сторонящихся прислужников (тоже, не иначе, всполошенных внезапным грохотом), двинулся к лестнице.
Шел кхонас как прежде твердо, решительно. В его жизни возникла цель, пускай и мелкая; пусть и не из тех, что надолго. Но все равно придала сил.
Лестница вела к люку в крыше. А следующая — на крытую смотровую площадку высившейся над крышей деревянной башни.
Отсюда удобно было обозревать окрестности. Благо, погода уже не мешала. Бушевавшая не менее трех ночей буря унялась. Небо было ясным, лазурным, а воздух казался буквально пропитанным холодом. Но то был не гнусный тяжелый холод нетопленного жилища — каменного мешка, а бодрящий мороз. Вполне терпимый благодаря медвежьей шубе, он лишь покусывал лицо кхонаса, побуждая его больше и расторопнее двигаться. Ну да Суларик и не собирался сидеть на месте.
Еще карабкаясь на смотровую площадку, кхонас успел приметить причину давешнего грохота. В окружавшем каменную твердыню частоколе теперь зияла брешь, через которую свободно могли пройти разом несколько человек. Толстенные бревна были изломаны как лучины. А их обугленные обломки — разбросаны на полдвора.
И добро бы пострадал только частокол! Но рядом с брешью не повезло оказаться конюшне. И теперь она горела; столб дыма поднимался к небу, точно грозя ему. Рядом суетились несколько воинов и прислужников. Кто-то тащил ведра с водой из не успевшего замерзнуть колодца, кто-то пытался забрасывать горящую постройку снегом.
О спасении же самих обитателей конюшни речь уже не шла. Ведь лошадиного ржания, в отличие от криков пытавшихся тушить пожар людей, Суларик не слышал.
Кхонас еще не знал, что скоро поздно будет спасать уже его самого. И что предсказанное Горбатой Колдуньей бедствие придет гораздо раньше, чем он мог себе представить.