Глава 4

Раздумья заводят не туда. Почему я не могу перестать думать? Я села на край кровати, откуда открывался прекрасный вид на окружающий мир. Не знаю, почему я ни разу за все годы жизни по-настоящему не размышляла о своих шестидесяти тысячах лет существования и о том, что всё это значило.

Я работала, работала и ещё раз работала, переходя от одной задачи к другой — следила за тем, чтобы души умерших не задерживались долго в человеческом мире, иначе загромождают место и создают плохую атмосферу. Я отвлекалась, слушая рассказы мёртвых, их сожаления, победы и печаль по тем, кто остался на земле. И благодаря всему этому, а ещё десятку миллионов душ, годы, казалось, слились в одну бесконечную историю, как та ерунда, которую в будущем называют мыльная опера. Но из-за сосредоточенности на делах я пренебрегаю собственными горестями.

А теперь я взяла вынужденную паузу и обнаружила, что моя жизнь — полный отстой. Мне очень одиноко. Я совершенно опустошена. Изнутри меня грызла боль, терзающая каждый дюйм моей изношенной души. Если я умру, никто не станет меня оплакивать. Мои родные не плакали, как и не смеялись. Если подумать, они так же равнодушны к своему горю, как и я.

Что привело меня к другой мысли: видение, что я увидела в глазах Нармера, не просто видение, а знак самой Вселенной. Сообщение.

Почему она выбрала именно его? Да и кто знает, чёрт возьми? Что это значит? Надвигалось что-то плохое. Нет. Я не имела в виду ремейк «Джильи» или возвращение в моду причёски «маллет»[1].

Зло, что я видела в его глазах, не совершалось людьми, которые разрушали свою планету в кровавой, мировой войне или взрывающими мир бомбой, о которой мёртвые из будущего талдычили. Нет. То разрушение несли мы! Да, мы, божества. Те самые боги, которые созданы для защиты этого мира, в итоге сойдут с ума и уничтожат его.

Но, почему? Вот в чём вопрос. Если бы я только знала. Но Вселенная показала мне проблеск будущего, и оно было одиноким.

— Так и сидишь, как погляжу? — Глубокий мужской голос прорезал мрачные мысли.

Нармер.

На нём был только ярко-синий саронг, а волосы стянуты сзади маленьким золотым ремешком. И никакого нижнего белья. А ещё он сбрил фараоновскую бородку. Обычно я ценила мужчин с бородкой, но теперь он выглядел чистым, свежим и по-мужски аппетитным. Погодите-ка! Знаю! Я вскочила с кровати.

— Иди сюда!

Из-за широких плеч и мощной груди, казалось, он занимал всю комнату. Необычно видеть такого большого и высокого мужчину, но они действительно существовали. А этот, пожалуй, самый божественный мужчина из всех, что мне доводилось видеть, само совершенство. Вплоть до поджарых коричневых сосков, вздымающегося живота и мощных ног.

Я махнула ему, но он посмотрел на меня с подозрением.

— Ой, хватит, — сказала я. — Я же не кусаюсь. Много.

Он обошёл кровать и встал передо мной.

Ну, привет!

Я мысленно отсалютовала его молочно-шоколадным соскам, а затем посмотрела ему в лицо.

— Наклонись и посмотри мне в глаза.

Но он просто нахмурился.

Тьфу ты!

— Нагнись, здоровяк. — Посмотрим, что ещё скажет Вселенная.

«Я уверена, что она оставила другую подсказку у тебя в непробиваемой голове».

Я видела, как в его глазах закипает гнев, но Нармер подчинился и медленно приблизил своё великолепное лицо к моему, пока мы не оказались нос к носу. Я пристально вгляделась в его зрачки, но увидела только то, что обычно вижу внутри людей: их свет и тепло…

«Ой-ой». Я отстранилась.

— Что? — спросил он.

Я стояла с серьёзным выражением лица. Свет Нармер оказался тусклым, а значит… его смерть близка. Очень, очень близка. Душа чувствует такие вещи, и начинает отделяться, готовясь к предстоящему путешествию.

— В чём дело? — спросил он.

«Верблюжье дерьмо».

Я не могла сказать, что он умрёт. И поделать с этим я тоже ничего не могла. Опасно вмешиваться в естественный ход Вселенной.

— Знаю! Давай сменим тему! — А ещё лучше, может, мне стоит попытаться понять, что Вселенная пытается сказать.

Нармер скрестил мускулистые руки на груди.

— Я устал от твоих загадок. И почему ты больше не сердишься?

— Я нашла занятие важнее — пытаюсь обрести прозрение. Величайший момент.

— Не понимаю этих слов, — сказал он.

— Нет. Потому что ты не бог, имеющий таинственные, всезнающие силы, как я. — И если что-то не получалось, всегда оставались диско-танцы для расслабления, чтобы эти «всезнающие» силы пришли. Боги, обожаю семидесятые! Там так весело! В те времена представление людей о празднике таково — убей что-то большое, поджарь его на огне и вылакай забродивший фруктовый сок. Я хочу диско-шары, громоздкие ботинки и джаз.

— Хватит! — рявкнул Нармер. — Я приказываю!

Я застыла и обернулась.

— Ты мешаешь сосредоточиться.

Он подошёл и схватил меня за плечи. Я уже собралась выпустить ему в руки луч света, просто ради удовольствия, чтобы увидеть, как он пролетит через комнату и врежется в стену, но вспомнила про дурацкий ошейник. Я в тупике.

— Я пришёл сказать тебе кое-что, — сказал он.

— Говори.

Я могла бы поклясться, что видела настоящие искры, вылетающие из его глаз. Вероятно, никто никогда не говорил ему ничего, кроме: «Да, повелитель» или «Нет, повелитель», а ещё «Ваше желание — закон, повелитель». Ну, скоро он станет очередной душой, спрашивающей себя, почему растратил свою жизнь на такие глупости, как богатство и власть. И какого чёрта он обидел меня?!

Нармер закрыл глаза и глубоко вздохнул, подавляя желание сказать какую-нибудь чушь. Когда же вновь открыл тёмные глаза, склонил голову и положил руку мне на щеку. В его глубинах мелькнуло что-то почти… ласковое.

— Я пришёл извиниться. — У него желваки заходили на челюсти от того, как он стискивал зубы. — Прости, что я так грубо с тобой обошёлся.

Ух ты, похоже, это больно!

— Ты в порядке? Может, заварить успокаивающий ромашковый чай или позвать целителя?

— Мне очень хорошо. Почему ты спрашиваешь?

«Потому что, глядя на тебя, возникает ощущение, будто ты лишился яиц, и у тебя начался самый ужасный ПМС в мире.

— Полагаю, что извинения, особенно перед скромной женщиной, задели твоё гигантское самолюбие. Но я рада, что ты выжил. Ты очень даже хорош. А теперь отпусти. Мне нужно спасти планету.

Он побагровел.

— Не отпущу, пока не примешь обет.

Я закатила глаза.

— И вновь по кругу, да? — Он не ответил. Ох! — Круг — это такая фигура, которая лежит…

— Я знаю, что такое круг, — перебил он. — Но не понимаю, причём тут он.

— При том, что мы по нему ходим… Ой, забей, Чаки, — сказала я. — Я говорю, что ты меня злишь! Думаешь, можно просто прийти и извиниться… Вот это да! Какая жертва! Серьёзно? Этим вот ты меня завоюешь, здоровяк? Ты пленил меня, надел этот ошейник, будто я какое-то домашнее животное, и нейтрализовал мои силы. Всерьёз думаешь, что извинения приведут…

Он наклонил голову и поцеловал меня.

Я воспламенилась, словно костёр, и жар обнажённой груди Нармера окутал меня горячей волной похоти. У меня колени подогнулись, и фараон тут же обнял меня громадными руками, притягивая к себе, чтобы я не растеклась лужицей трепещущих нервов и нелестных спазмов радости на полу. И на мгновение, могу поклясться, наши тела слились воедино. Я никогда не чувствовала ничего сильнее. Это тёмное, пустое пространство у меня в груди начало светиться, словно уголёк, и единственное, о чём я могла думать — стянуть с себя крошечный топик и юбку. Я хотела почувствовать, как его тело скользит по моему, когда его руки и рот блуждают по каждому дюйму моего…

Я оттолкнула Нармера и влепила пощёчину. Со всей силы. В его глазах вспыхнула ярость.

— Что, во имя Всех Богов, это было?

Во имя меня? Я фыркнула и ткнула его в бок.

— Нет! Это ты скажи, что это было!

— Это называется поцелуем.

— Ну… это я знаю! А как ты можешь целовать меня вот так вот… влажно и… — Чёрт возьми, так страстно. И этого я лишала себя?

Фараон выгнул бровь.

— И?..

Я скрестила руки на груди и отвернулась. Вкуснятина. Это было очень вкусно.

— Ужасно. Худший поцелуй в моей жизни. Ты на верблюдах тренировался?

— Верблюд? — взревел он. — Я покажу тебе верблюда.

Фараон потянулся ко мне, но я отскочила.

— О нет, не смей! Не нужны мне слюнявые поцелуи горбатого пустынного млекопитающего. Ты и пахнешь, как они. — У него восхитительный аромат — экзотические масла и специи, но оскорбление казалось победным, поэтому я его и выдала.

Нармер гонялся за мной по комнате. Я прыгнула на кровать и почти добралась до другого края, когда он схватил меня за лодыжку и дёрнул. Я потеряла равновесие и упала на кровать лицом вниз. Он тут же прыгнул мне на спину, прижав руки над головой.

— Отпусти! — Я извивалась, но он намного, намного крупнее, и я была бессильна без моих… хм, сил.

— Не отпущу, пока ты не подчинишься.

— Никогда! — закричала я.

— Значит, и я никогда не отпущу тебя, — прорычал он.

Упрямец!

Я зарычала.

Он зарычал.

Я мяукнула.

Он…

Разразился смехом.

Заразительный смех. Я никогда не слышала такого красивого глубокого мужского смеха. Его безудержная радость проникала в меня и гудела в голове, навевая видения единорогов и радуг… естественного вида. Не те, что делала Минки — разноцветными, но со странным запахом. Короче, его смех был чистым… очарованием. Нармер скатился с меня на спину, смеясь с такой силой, что едва мог дышать. Я села и смотрела на него, не в силах сдержать улыбку. Он всё не останавливался, словно не смеялся десятилетиями, и плотина, наконец, прорвалась.

— Знай я, что расслабить тебя можно мяуканьем, сделала бы это ещё неделю назад, — выдала я. — Даже к юбке хвост бы приколола.

Из уголков его тёмных глаз потекли крошечные слезинки. Слава богу, он не нанёс церемониальные стрелки, иначе сейчас были бы у него под глазами разводы.

Нармер смахнул слёзы, сел и лучезарно посмотрел на меня.

— Ты очень своеобразная богиня.

— А ты сумасшедший фараон. И раз уж мы заговорили об этом, почему ты смеялся?