— Ха, так ты же влюблен. Хуже, чем пьяный. Куда мы все-таки идем? Думаю, на главных улицах бояться нечего. Может, удастся достучаться в какую-нибудь другую гостиницу. Если ты без денег, то у меня еще кое-что осталось.

Кадок покачал головой. Тем временем они выбрались на главную улицу, хоть сейчас, при лунном свете, она казалась тусклой и безлюдной.

— Нет, не годится. Будем бродить крадучись до рассвета, а там смешаемся с толпой тех, кто выходит из города. Это были не просто разбойники и даже не наемные убийцы. Латы и меч. Значит, по крайней мере один из них был имперским солдатом.

Всеволод по кличке Толстяк занимал среди русских торговцев видное положение, и в предместье святого Мамо у него был собственный дом. Дом был невелик, но обставлен с варварской пышностью: Всеволод жил здесь, когда наезжал в Константинополь, холостяком или в обществе одной-двух распутниц. Прислуживали ему молодые соотечественники, на которых можно было положиться как на самого себя. А наверху была еще потайная комнатка, о наличии которой догадаешься не вдруг.

Сегодня Всеволод явился под вечер, сжимая в руке кувшин. Седоватая борода ниспадала на брюхо, выпирающее из-под расшитого кафтана.

— Принес вам вино, — возвестил он. — Дешевое, зато много. Нынче вам и понадобится много, а на тонкий вкус наплевать. Держи…

Он сунул кувшин Кадоку. Тот встал, не обращая внимания на жест хозяина, а кувшин принял Руфус и опрокинул себе в рот. Перед тем Руфус проспал изрядное число часов, в то время как Кадок беспокойно вышагивал меж голых стен или упорно смотрел за окно, на Золотой Рог и бесчисленные городские купола на другой его стороне.

— Ну и что удалось узнать, Всеволод Изяславич? — спросил Кадок без выражения. Как и Всеволод, он говорил по-русски.

Торговец грузно опустился на кровать, отозвавшуюся на это громким скрипом, и оповестил басом:

— Плохие новости. Я ходил к лавке Петроса Симонидиса, и там поставлены стражники. Пришлось потратиться, чтоб они согласились отвечать честно, только им и самим ничего толком не известно. Они знают одно: Петрос арестован, и его допрашивают. — Шумный вздох, как порыв степного ветра. — Если его не отпустят, это, ей-ей, самый ловкий грабеж, какой я когда-либо видел. Милосердные святые, как теперь бедному старику заработать на кусок хлеба для жены и детей!

— А что будет со мной?

— Ты что, не понимаешь, Кадок Рысев? Я не мог давить на них чересчур напористо. Ты молод, а я уже нет. Храбрость уходит вместе с юностью и силой. В лучшие свои дни вспоминай почаще Господа, пока годы и беды не одолели и тебя. Но я потолковал со знакомым капитаном городской гвардии. Да, все именно так, как ты и опасался, — им нужен не Петрос, а ты сам. Зачем, капитану неведомо, но поговаривают, что неподалеку от твоего обиталища произошла стычка с убийством. Впрочем, это я уже знаю от тебя.

— Так я и думал, — произнес Кадок. — Спасибо тебе. Руфус, наконец, опустил кувшин и прохрипел:

— Что же нам делать?

— Лучше всего пока не менять убежища и оставаться здесь, — ответил Всеволод. — Вам известно, что я вскоре собираюсь домой в Чернигов. Можете отправиться со мной. Грекам будет невдомек, что вы на моем корабле. Может, даже, я загримирую тебя, Руфус, под юную рабыню-черкешенку. Как тебе это понравится, а?

Он шумно расхохотался.

— У нас нет денег заплатить тебе за проезд, — сказал Кадок.

— Неважно. Ты мой друг, мой брат во Христе. Я доверюсь твоему слову, что ты заплатишь позже. Тридцать процентов сверху, ладно? А еще ты расскажешь мне подробнее, как ты влип в неприятности. Надеюсь, это поможет мне уберечься от них самому.

— Как только отплывем, расскажу.

— Договорились.. — Всеволод переводил глаза с Кадока на Руфуса и обратно. — Я думал, мы сегодня повеселимся, выпьем хорошенько, но вижу, что ты, Кадок, не в настроении.

Потерять такие деньги — еще бы не печаль! Я велю прислать вам ужин наверх. Встретимся завтра. Господь да принесет вам утешение во сне.

Тяжело поднявшись, он выбрался из потайной комнаты. Стена за ним замкнулась.

На фоне заката, золотого с розовым, Константинополь нависал синей тенью над золотистым отливом воды. Сумерки наползали на предместье святого Мамо и просачивались в комнату, как дымок. Кадок взял кувшин с вином, сделал глоток и тут же опустил кувшин на прежнее место.

— Ты что, и впрямь намерен выложить ему все как есть? — удивился Руфус.

— Ну уж нет, не все. — Теперь они говорили по-латыни. — Изобрету какую-нибудь историю, которой он поверит и которая не причинит ему зла. Что-нибудь про чиновника, решившего не ждать обещанной ему доли, а завладеть всем моим золотом, избавившись от меня.

— А может, мерзавца еще и донимала ревность, — предположил Руфус. — Даже Всеволод и тот, наверное, слышал, что ты посещаешь эту Атенаис.

— Какую-то историю придумать все равно надо. — Голос Кадока дал трещину. — Честно говоря, я и сам не понимаю, что произошло.

— Ха! Все ясно, как бородавка на заднице. Сучка втянула в дело кого-то из своих завсегдатаев. Решили заткнуть тебе глотку на веки вечные — потом они и до меня добрались бы — и прикарманить твои денежки. Может, она прибрала к рукам какого-нибудь олуха из верхних правителей — знает про него что-нибудь гадкое, например. А может, он был попросту радешенек услужить ей и получить свою долю. Нам повезло, мы живы, но выиграла все равно она. Теперь на нас объявлена охота. Если мы хотим оставаться в живых и дальше, нам нельзя возвращаться сюда лет двадцать, а то и тридцать. — Руфус отхлебнул из кувшина, вино чавкнуло. — Забудь ее.

Кадок стукнул кулаком по стене. Штукатурка треснула и обвалилась пластом.

— Как же она могла? Как?!..

— Проще некуда. Ты сам сплел силок, в который и угодил. — Руфус потрепал Кадока по плечу. — Не отчаивайся. Не пройдет и одного поколения, как наплутуешь золота на новый сундук…

— Но зачем ей это понадобилось? Кадок оперся рукой на стену, а лицом на руку. Руфус пожал плечами.

— Шлюха — она и есть шлюха.

— Она же бессмертная… И я предложил ей… Он замолк, не в силах продолжать. Руфус жестко поджал губы, хоть в полумраке этого было не различить.

— Надо было предвидеть. Ты куда проницательнее меня, если только даешь себе труд подумать. Сколько лет она была тем, кем была? Четыреста, так ты мне сказал? Ну и сколько же у нее за это время было мужчин? Тысяча в год? Сейчас, может, ей столько не требуется, зато раньше, вероятно, бывало и больше.

— Она говорила мне, что… Она брала и берет от жизни все, что могла и может…

— Что доказывает, как ей нравится заниматься тем, чем она занимается. Тебе и без меня известно, чего именно хотят мужики от шлюхи. И во все времена таких девиц избивали, грабили, выгоняли на все четыре стороны или оставляли брюхатыми и бросали — выкручивайся как умеешь, выкинь своего выродка хоть на помойку… Так продолжалось четыреста лет, Луго. Как, по-твоему, она может относиться после этого к мужчинам? Останься она с тобой, ей бы никогда не испытать даже удовлетворения оттого, что ты стареешь, а она нет…

Дождь шел весь день — легкий, беззвучный, он будто растворялся в стелющемся над землей тумане, но окружающий мир стал нереальным, как во сне. Камни и карликовые кипарисы в саду — и те были видны еле-еле. Капли падали с навеса над верандой, сливались пленкой на беленой стене. На том видимость и кончалась. Хотя широкие южные ворота стояли настежь, Окура едва различала за ними улицу в лужах и одну-единственную вишню без листвы. Даже дворец, расположенный напротив, — небольшой, но все же дворец, — утонул в тумане, а город Киото словно и не существовал никогда.

Ощутив озноб, она вернулась в жилые комнаты. Слуги, которых она встретила, в подбитых ватой одеяниях казались толстыми и неуклюжими. А на ней были только кимоно в два слоя, — выдержанные в зимней гамме цветов, они отличались дешевой элегантностью, но тепла почти не давали. Изо рта вырывался призрачный пар. Вдобавок к холоду в жилище было еще и сумрачно. Ставни и шторы задерживали ветер, но не сырость, и даже жаровни не помогали.