— Мы имеем три тысячи триста фунтов. Бутленд пошевелил пальцем.

— И двадцать пять.

И вновь в вибрирующей тишине все глаза впились в меня. Я был в полном изнеможении, рот у меня пересох окончательно, по телу пробежала дрожь, и я, словно сквозь туман, осознал, что Хелен бьет меня кулаком по ноге и почти рыдает.

— Перестань! Ну пожалуйста!

Она сейчас заплачет, подумал я и покачал головой. Торг кончился.

Зал заполнился возбужденным гулом голосов, а я поник на стуле, с трудом воспринимая окружающее. Вон Бутленд подошел к аукционщику, а Хелен сидит рядом не шевелясь. Наконец, я встал и поглядел на нее.

— Господи, Джим! Ты же совсем белый! — ахнула она.

Я молча кивнул. Белый? Неудивительно. По дороге к дверям я встретил свирепый взгляд Сета Бутленда. Из-за меня ему пришлось уплатить три тысячи триста двадцать пять фунтов (примерно тридцать пять по нынешним ценам) за дом, который, несомненно, стоил меньше. Да, вряд ли он питал ко мне особенно нежные чувства.

Но меня это не трогало. Меня угнетало сознание чудовищной неудачи. Радостное видение Хелен, глядящей из этого окна на луга, так и осталось видением. Я вернулся к тому, с чего начал. Все напрасно!

Выйдя на рыночную площадь, я остановился, глотая свежий воздух. Потом взял Хелен под руку — и тут кто-то дотронулся до моего плеча. Я обернулся и увидел милое лицо миссис Драйден. Она улыбнулась:

— Ох, мистер Хэрриот. Очень жалко, что дом вам не достался, но мне-то вы как удружили! Сами даже не знаете как! Столько я лишних денег получу, спасибо вам. Такой, можно сказать, подарок. Просто не знаю, как и благодарить.

Она отошла. Я смотрел на ее худенькую сгорбленную спину, на белые как снег волосы. Жена старины Боба Драйдена… Он был бы доволен. Значит, не так уж напрасно все было!

Я вывинтил хадсоновскую спираль из коровьего соска и брызнул сильной струей парного молока.

— Ох, вот чудо-то, вот диво, — благоговейно произнес мистер Даусон. — Понять невозможно, как это у вас ловко получается. Снова вы меня выручили, мистер Хэрриот. Ну и искусник же вы!

Нам все еще часто приходилось прочищать соски таким способом — доильные аппараты в общее употребление не вошли, и во время доения мозолистые, заскорузлые пальцы фермеров, оттягивая соски, порой причиняли мелкие травмы, приводившие к закупорке. Операция эта особой любовью у ветеринаров не пользовалась: согнувшись в три погибели у вымени, так легко получить копытом по голове! Но зато как приятно привести в порядок бесполезный сосок! «Трехсосочная» корова утрачивала значительную часть своей ценности.

Однако, как ни выгодна была эта операция для хозяина коровы, столь пылкие изъяснения благодарности были редкостью. Но типичными для мистера Даусона. Он изливал на меня хвалы, и, хотя я помнил, что далеко не всегда на протяжении многих лет мои посещения его фермы завершались очередным триумфом, он пребывал именно в этом убеждении. И не желал признавать неудачи, случавшиеся в прошлом.

Позиция, прямо противоположная той, которую обычно занимали наши клиенты среди фермеров. Каким бы блестящим ни оказывался результат лечения, нам об этом говорили редко. По теории Зигфрида, они опасались, как бы мы не сделали приписочку к счету, и, возможно, он не так уж и ошибался: во всяком случае, о любой нашей неудаче нас ставили в известность незамедлительно. Над рыночной площадью в базарные дни нередко разносились сокрушающие оповещения вроде: «А корова-то, которую вы пользовали, так под нож и пошла!».

Но как бы то ни было, восторги мистера Даусона служили мне целительным бальзамом. Вот и теперь, пока я убирал инструмент в банку со спиртом, его маленькое коричневое лицо сморщилось в благодушной улыбке. Он сдернул кепку и пригладил растрепанные пряди седых волос.

— Прямо уж и не знаю. Ума-то у вас, ума! Вот мне моя корова вспомнилась, ну та, с магниевой недостаточностью. Лежит, не шевельнется — я уж думал, она дышать перестала, а вы влили ей в жилу целую бутылку, а потом поглядели на свои часы, да и говорите: «Мистер Даусон, — говорите — эта скотина встанет на ноги точно через двенадцать с половиной минут!».

— Неужели я так сказал?

— Так я же не шучу и не придумываю. Это самое вы и сказали. А потом, хотите верьте, хотите нет, чуть стрелки на ваших часах отсчитали двенадцать с половиной минут, как корова прямо взвилась и ушла.

— Боже мой? Неужели?

— Да вот, ушла. И я вам больше скажу: ушла да так ни разу назад не оглянулась.

— Ну отлично, отлично. — Как всегда после панегириков мистера Даусона меня томило недоумение. Ни единого из сотворенных мною чудес я припомнить не мог, но все равно слушать было очень приятно. Действительно ли я так блестящ или он все сочиняет? Обычное его присловье «хотите верьте, хотите нет» словно бы намекало, что у него самого имеются на этот счет некоторые сомнения, тем не менее апологии по моему адресу всегда произносились с величайшим апломбом и выразительностью.

Даже окрестности его фермы выглядели идиллически, и подходя к машине под ласковым ветерком, напоенным всеми ароматами лета, я еще раз посмотрел на аккуратный домик, льнущий к зеленому склону, который мягкими уступами спускался к сверкающей под солнцем реке.

Как всегда, я уехал окутанный розовым туманом, а мистер Даусон махал мне вслед, пока не скрылся из виду.

Не прошло и недели, как я вернулся туда к молодой, впервые телящейся корове. Мистер Даусон тревожился, потому что роды задерживались, но прошли они нормально, и вскоре на соломенной подстилке уже сопел и отфыркивался крепыш-бычок.

— Ну, все в порядке, — сказал я. — Иногда такие крупные телята задерживаются. Проход был тесноват, но теперь все хорошо.

— Что так, то так, — сказал фермер. — И ведь причин тревожиться у меня никаких не было. Вы же больше месяца назад меня предупредили, что эта коровка припоздает на пять дней, и опять не ошиблись…

— Неужели я это сказал? Не понимаю, каким образом я мог… Он пожал плечами.

— Ваши слова, мистер Хэрриот. Ваши. Я-то их запомнил.

Когда мы вышли из коровника, мистер Даусон остановился, чтобы ласково погладить симпатичного пони, бодро щипавшего траву возле дома.

— А помните этого малыша? Помните, как его заперло?

— Ах да, конечно! Ну, вид у него прекрасный.

— Что есть, то есть, но и скверно же ему было! Уж думал, потеряю его, не иначе. Раздуло всего, и стонет от боли, бедненький. Я ему и того давал, и этого, чтобы его пронесло, а толку ничуть. Целых двое суток — и ничегошеньки. Тут я вас позвал, и никогда не позабуду, что вы сделали!

— А что я сделал?

— Чудо сотворили, вот что. Приехали утром, сделали ему два укола и говорите мне: «Мистер Даусон, его пронесет днем в два часа».

— Я это сказал?

— Ага. А потом вы сказали: «Для начала из него, выйдет пригоршня». Вот столечко. (Для наглядности он сложил ладони ковшиком.) И точно в два из него столько и вышло. Не больше и не меньше.

— Черт-те что!

— Ага. А потом вы сказали: «В половине третьего из него выйдет по край вот этого совочка». — Мистер Даусон засеменил к крыльцу, поднял совок, прислоненный к крышке угольной ямы, и протянул его мне. — Вот он, совочек. И тютелька в тютельку по моим часам из него вышло ровнехонько столько, я смерил.

— Не может быть! Вы уверены?

— Хотите верьте, хотите нет. А потом вы сказали: «В три часа его полностью прочистит» — и произошло это минута в минуту. Я как раз на часы посмотрел, а он задрал хвост и избавился от всего, что его допекало. И с той поры здоровехонек.

— Чудесно, мистер Даусон. Очень рад узнать это. — Я помотал головой, чтобы стряхнуть паутину фантазий, которая начала меня обволакивать. Я обычный ветеринар, работаю не покладая рук и добросовестно, однако этим все исчерпывается, и меня смущает, когда во мне усматривают гения, но, как обычно, медовые хвалы мистера Даусона умягчительной мазью ложились на синяки и шишки моего самолюбия. Должен сознаться, я получал много удовольствия от них и не огорчился, когда он продолжил: