Он сам был таким разведчиком.

Ранней весной 1942 года старшему лейтенанту сказали в разведотделе штаба:

«Хочешь, парня стоящего подкинем? Закончил военно-морское училище, но просится в разведку. Пишет: „Чувствую призвание к разведывательной деятельности“. Он уже три рапорта подал. Настойчивый. И как будто подходит по всем данным».

Состоялось знакомство. «Настойчивый» Колесников понравился командиру и был зачислен к нему в отряд.

В течение последующего месяца командир без устали тренировал своих разведчиков, проходил с ними приемы боя в тылу врага, учил преодолевать завалы и спирали Бруно. В лесу построен был дзот с чучелами. К дзоту подползали по многу раз в сутки, отрабатывая различные варианты нападения.

Наконец отряд включился в военные действия.

На Черноморском побережье Кавказа положение было сложное. Со дня на день ожидался вражеский десант. В наших руках оставалась узкая — до двадцати пяти километров — полоска берега, зажатая горами и морем.

Работы разведчикам Черноморского флота было, понятно, поверх головы.

В ходе развернувшихся весной операций выяснилось, ко всеобщему удовольствию, что Колесников действительно стоящий парень.

И все же чувствовалось в нем что-то непонятное, даже, быть может, загадочное. Если остальные разведчики были как стеклышко ясны своему командиру, то над Колосниковым приходилось порой призадуматься, и всерьез.

В разведке он был безотказный, самый рассудительный, самый надежный. Но вот после очередной удачно проведенной разведывательной операции отряду предоставлен отдых — на два, на три дня. И тут-то за Колесниковым нужен был глаз да глаз.

Во время разведывательной операции нервы взвинчены у всех до предела. Потом резко, рывком они расслабляются. Людям нужна разрядка, и очень сильная, прямо пропорциональная тому напряжению, которое довелось только что пережить. Культпоходами заниматься, конечно, не приходится.

Командир хорошо понимал это и, щадя нервы своих людей, старался не применять строгие меры там, где их можно было не применять.

Но у Колесникова нервная разрядка проявлялась чересчур уж бестолково, шумно, бурно, он, к сожалению, почти полностью утрачивал контроль над собой…

Кто-то сказал за столом: «Характер был у него с зигзагом». Да нет, какой там зигзаг! Просто импульсивный, неровный характер, очень нервный.

На душе была какая-то трещина или ранка, и она постоянно саднила. Колесников забывал о ней только в минуты крайней опасности, в напряженной и трудной обстановке. И чем более трудной и напряженной была эта обстановка, тем, на удивление, собраннее и уравновешеннее он становился.

Командир уже не прислушивается к то затухающему, то вновь разгорающемуся разговору за столом. Что же это была за трещинка, вот что ему хотелось бы понять.

Мужчины, как, впрочем, и женщины, не прочь иной раз прихвастнуть любовной удачей или, наоборот, поискать у приятеля или приятельницы сочувствия, так сказать, «проконсультироваться по наболевшему вопросу», не пренебрегая при этом и подробностями. Но Колесников был не таков. Для него это было табу.

Даже с командиром-батей он никогда не заговаривал о своих личных делах.

«Кое-что в нем, — думает командир, — показалось мне странным в первый же день, когда я привел его в дом, где размещался отряд.

— Эта койка у окна — моя, — сказал я. — А эта будет твоя, лейтенант. Кстати, как тебя зовут?

— Виктор.

— И меня. Устраивайся, тезка!

Он не ответил. Я оглянулся и увидел, что он пристально смотрит на фотографию моих жены и сына, прикнопленную к стене над койкой.

— Второй годок сыну пошел, — не утерпел, похвастал я. — Жена пишет: уже топает сам по комнате, если, конечно, придерживать легонько за ручку. Ну как, понравились они тебе?

— Очень хорошие, — сказал Виктор и, не промолвив больше ни слова, начал укладываться.

Меня удивило, что он проявил так мало интереса, даже не спросил, как зовут моих жену и сына и где они сейчас.

— Послушай-ка! — спохватился я. — А твои-то где?

— Я не женат, — сказал он, и по отрывистой резкости ответа я понял, что дальнейшие вопросы отклоняются.

Не женат… Странно. Большинство из нас женились сразу, как только заканчивали военно-морское училище. Быть может, его семья погибла в начале войны? Он вдовец? Бедняга! Сколько таких обездоленных войной молодых вдовцев среди наших кадровых командиров, в особенности военных моряков и пограничников…

Но на следующий день один из работников штаба, однокашник моего тезки, в разговоре со мной упомянул, что тот никогда и не был женат. Тут я впервые узнал об этой девушке-враче. Оказывается, она живет в Москве. Между нею и Виктором, надо думать, велась переписка. Незадолго перед выпуском Виктор побывал в Москве. Потом они встретились еще раз, в Севастополе, во время торжественного выпуска лейтенантов из училища. И после этого отношения их прервались.

— Почему?

Однокашник Виктора вздернул плечи.

— Молчит. Вы ведь еще не знаете его. Что-что, а молчать он умеет. Но до ее приезда в Севастополь мы считали, что у него в Москве невеста. Он и сам не отрицал этого. Наоборот! При случае любил похвалиться: моя, мол, без пяти минут врач, умница, красавица, обаятельная! Вот приедет ко мне — рухнете!

— На самом деле такая была?

И опять однокашник Виктора пожал плечами.

— В Севастополе были у нас и покрасивее, — сказал он с достоинством. — Но, правда, живая и остроумная, этого у нее не отнять. И притом классно танцует. Мне довелось танцевать с нею.

Я, по его примеру, вздернул плечи. А что еще мне оставалось делать?

Расспросить самого Виктора? Нет. Категорически нет. Ведь он ясно дал понять, что не хочет разговаривать о своих личных делах. Не пускал меня дальше.

Стало быть, боится неосторожных прикосновений, которые могли бы причинить ему боль? А я, конечно, меньше всего хотел причинить ему боль.

И все-таки Виктор приоткрылся, но позже и нехотя. Обстоятельства заставили.

Предстояла разведывательная операция в район горы Индюк — кажется, первая, в которой он участвовал.

Накануне Виктор отозвал меня в сторону.

— Слушай, командир, — говорит он. А сам хмурится и не смотрит в глаза. — Вот письмо. Передай его, пожалуйста, в штаб. Пусть в случае чего отошлют по указанному адресу.

На конверте написано: Москва, улица такая-то, номер дома такой-то, адресат — женщина.

Я не утерпел:

— А кем она доводится тебе, женщина эта? Бывшей женой?

— Нет.

— Невестой?

— Нет.

— Любовница, что ли, твоя?

— Нет, нет и нет! — ответил сердито и ушел.

А когда через несколько дней мы вернулись домой, Виктор попросил, чтобы я вернул ему это письмо, и тут же на глазах изорвал в клочки.

Вот и пойми его!

Но с той поры каждый раз, перед тем как идти в особо опасную разведывательную операцию, он проделывал тот же загадочный церемониал: снова оставлял письмо, а по благополучном возвращении немедленно его уничтожал.

Даже когда в апреле 1942 года разведотдел командировал Виктора в Севастополь, чтобы передать запчасти для рации тамошним разведчикам перед их уходом в подполье, он не забыл оставить мне конверт с надписанным адресом.

(Впрочем, ходил в Крым на подлодке, а погибнуть во время такого перехода было столь же просто, как и в разведывательной операции.)

Письмо, оставленное перед десантом в Эстергом-Тат, по существу предсмертное, я подзадержал немного — ждал оказии. Старшина Микешин собирался в тыловой госпиталь. А ехать ему предстояло через Москву.

«Передаст лично, — решил я. — Расскажет заодно и о гибели. Так все же оно будет деликатнее…

И потом, к чему спешить с плохим известием, тем более что адресат письма, эта Нина Ивановна Кондратьева, не была Виктору ни женой, ни невестой, ни любовницей…»