— Жаль, по специальным гостевым пускают на Красную, когда парад, — сказала она. — Полюбовалась бы я, как ты шагаешь.

— Нет, не полюбовалась бы, — угрюмо буркнул он, стоя на пороге.

— Почему?

Виктор обернулся и вдруг сказал с какой-то бесшабашной решимостью:

— Слушай, ну не могу я тебе врать! Не могу и не могу! Стоит в твои глаза посмотреть, и… Какой там парад на площади! По-настоящему с меня надо и бушлат и фуражку эти содрать. Поняла? Списали меня из училища.

— Как это — списали?

— Ну исключили! Формулировка: за недисциплинированность. Но это неточно. Угораздило нас с другом притащить в общежитие Ветхий завет.

— Ветхий? Значит, старый, дырявый?

— Ты не понимаешь этого. Было такое священное писание когда-то. Мы с другом захотели выступить против попов на рождество и решили подготовиться, изучить получше оружие противника. А начальство не разобралось сгоряча. Ну и всыпало нам за это оружие по первое число.

— Витя! — Она в ужасе смотрела на него. — И что же будет?

— А ничего не будет! Пойду бродяжить по свету. Я же странник по натуре. А ты и не знала? Перекати-поле, альбатрос морей! Вот повидался с тобой, у тетки побываю, недалеко отсюда, в Замоскворечье, живет, а завтра гайда на вокзал — и в Мурманск! Наймусь на какой-нибудь сейнер или лесовоз, а там… шуми-шуми, свободная стихия, волнуйся подо мной, угрюмый океан!

В общем, очень долго на ступеньках лестницы пришлось уговаривать его не принимать опрометчивых решений, поостынуть и уж, во всяком случае, завтра обязательно прийти, чтобы потолковать еще раз на свежую голову.

Он согласился.

Ни в какой Мурманск он, конечно, не уехал, прожил с неделю в Москве (не считая короткой отлучки в Ленинград) и все время ходил за нею как привязанный: встречал у ворот мединститута, сопровождал в анатомичку, в студенческую столовую и, ожидая ее, безропотно мок под дождем у дверей. (Да, вот как удивительно переменились их отношения!)

Олег был занят в те дни подготовкой к реферату — да почему-то Виктор и не принимал всерьез Олега.

Раза два или три он сводил ее в театр — деньги у него были. Предлагал посидеть в ресторане, но по тем временам это считалось неприличным для комсомолки, и она с негодованием отказалась.

Но больше всего он любил сидеть у нее дома.

Она, бывало, предлагала:

— Хочешь, пойдем в Третьяковку или съездим на Ленинские горы? Я так и не показала тебе Москву.

— А ты хочешь в Третьяковку?

— Я — как ты.

— Тогда, может, лучше не поедем?

— А что станем делать?

— Сидеть вот так и разговаривать…

И много времени спустя, уже после того как Олег полностью вошел в ее жизнь и властно подчинил себе, ей было очень грустно вспоминать эти трогательно-доверчивые и простодушные слова…

Виктор рассказывал ей о своих планах на будущее, как всегда, грандиозных. (О том, что он впоследствии станет адмиралом, речь не шла, это подразумевалось само собой.) С воодушевлением толковал он о каком-то важном усовершенствовании в технике или тактике морского боя; в чем суть, она так и не поняла.

У него появилось любимое выражение, которое он к месту и не к месту повторял с забавно-солидным видом:

— Поразмыслим — исследуем!..

Но характерно, что он ни разу не заговорил с нею о любви. Наверно, считал, что пока еще не время. Да ведь он и признавался в любви каждый раз, когда называл ее по имени. Никто и никогда не произносил ее имя так бережно и ласково, как-то по-особому проникновенно: Нинушка!

В последний вечер перед отъездом он сказал:

— Итак, я решил, Нинушка!

— Что ты решил?

— Возвращаюсь в Севастополь. Обиду на училищное начальство — к чертям! Буду проситься обратно.

— А примут?

— А зачем я на два дня ездил в Ленинград? Я же побывал в управлении ВМУЗов[4]. Обещают разобраться по существу. Примут! — весело добавил он с присущей ему самоуверенностью. — Если я решил, значит, все! Пожалуйста, не волнуйся за меня!..

Она проводила его на поезд.

Стоя на ступеньках вагона, он задержал ее руку в своей и сказал:

— Жаль, не февраль сейчас. Привез бы тебе в подарок ветку алычи.

Минуту или две они стояли так — он на ступеньках вагона, она на перроне — и молча улыбались друг другу.

— Подаришь в Севастополе, — сказала она неожиданно для себя. — Правда, у меня выпускные экзамены. Но я до экзаменов. Соберусь весной и приеду к тебе в гости. Хочешь?

Он быстро перегнулся к ней, держась за поручни. Наверное, хотел ее поцеловать. Но было уже поздно — вагоны двигались, поезд набирал ход.

А через несколько дней из Севастополя пришла телеграмма: «Восстановлен».

Она приехала к нему в Севастополь, как обещала. Правда, не весной, а позже, в середине июня.

Алыча, конечно, давно уже отцвела. Зато вовсю цвели розы.

Одна из особенностей Севастополя: он всегда в цветах. Торжественное шествие их начинает алыча. Затем черед персиков и миндаля. Виктор рассказывал, что со второй половины марта над Крымом опускаются туманы. И в этих туманах бело-розовым цветом цветут персики. В шествие включается багряник — иначе иудино дерево. Цветы его похожи на фиолетовые огоньки, они вспыхивают не только на ветках, но и на стволе — такое уж это странное дерево. А в траве разгораются угли — то цветет кустарниковая айва. В мае Севастополь заполняет до краев назойливый приторно-сладкий запах акации. А июнь — это месяц розы.

Да, розы. Стало быть, это было в июне.

Но все круто переменилось к тому времени: она была замужем за Олегом.

Очень трудно, подчас невозможно понять взаимное сцепление поступков и событий. Неужели приезд Виктора в Москву встревожил и поторопил Олега? Раньше он как будто бы не слишком торопился. А тут заторопился. Он даже стал заговаривать о Викторе — неизменно в тоне снисходительной иронии:

— Ну как там твой подводник? (Почему-то упорно называл его подводником.) Что пишет тебе твой подводник? Постоянно ныряет? И с каждым разом, понятно, все глубже и глубже! Кстати, он же твой первый пациент? Кажется, ты лечишь его от заикания или от чего-то в этом роде?

Но он прекратил свои шутки, как только, заметил, что ей неприятно. Она начинала раздражаться, сердиться, спешила взять под защиту Виктора. А это было не в интересах Олега. (Он был чуток и в то же время расчетлив. Но она поняла это не сразу, лишь спустя год или два.)

Он сделал вид, что забыл о Викторе.

И вслед за тем она была окружена подчеркнутым мужским вниманием. Олег предупреждал каждое ее желание, буквально обволакивал заботой, а также умной, тонкой, ненавязчивой лестью, которые вскоре стали ей привычны и даже необходимы.

Вдобавок приятельницы ее невольно помогали ему. Ведь он был кумиром всей женской половины их курса.

— Нинка! Дура! Ведь это же Олег! Счастья своего не понимаешь! — бубнили ей в оба уха. — Подумать только, сам Олег оказывает тебе внимание!

Конечно, в перемене ее судьбы сыграло роль и тщеславие. Но вот что главное: ей никогда не было скучно с Олегом.

Много позже, когда пришло наконец отрезвление, а вместе с ним и способность критических оценок, она с улыбкой сказала ближайшей подруге:

— Если Олег хочет понравиться, то в ход пускается вся культура человечества. И бедной девушке просто некуда деваться…

А как же Виктор? Но ведь он в письмах только и делал, что поздравлял ее с праздниками. Ни ею, ни им за всю зиму не сказано было ни слова о любви. Зачем? Она знала, что любима — достаточно вспомнить, как он произносил ее имя, — и очень мучилась, вспоминая об этом. А сам Виктор, простая душа, считал, наверное, что все ясно и так, без объяснений. Надо думать, ожидал окончания училища и своего производства в лейтенанты, чтобы сделать ей предложение по всем правилам.

Непростительно затянула она с письмом, в котором должна была повиниться перед Виктором. Трусила, тянула, откладывала. Но, с другой стороны, разве это легко — причинить близкому человеку боль?