Рейли вручили ему шкатулку собственного изготовления для разных мелочей. Они не уточнили, для каких именно, и Дэн сказал, что станет хранить в ней личные драгоценности. Рейли смастерили шкатулку из ящичка для сигар, аккуратно вынув из него бумагу и выстелив дно бархатом. Снаружи она была отполирована, и Пэт покрыл ее резьбой, которая тоже заслужила похвалы. Дэн Холлис получил много других подарков, в частности, трубку, пару ботиночных шнурков, булавку для галстука, пару носков, сливочную помадку и старые подтяжки.

Каждый подарок он с огромным наслаждением разворачивал и цеплял на себя все, что только мог, даже подтяжки. Раскурив трубку, он заявил, что никогда так не блаженствовал, хотя это вряд ли соответствовало действительности, так как трубка еще не была обкурена. Она хранилась у Пита Маннерса без применения с тех пор, как он четыре года назад получил ее в подарок от родственника из дальних краев, не знавшего, что Пит бросил курить.

Дэн с великой осторожностью набил трубку табаком. Табак представлял собой невероятную ценность. Пэт Рейли по чистой случайности посадил у себя в заднем дворе немного табаку незадолго до того, как Пиксвилл постигла эта участь. Рос табак неважно, приходилось его сушить, потом крошить, что только повышало его ценность. Вся деревня пользовалась деревянными мундштуками, изготовлявшимися стариком Макинтайром, для сбережения окурков.

Последней преподнесла свой дар - пластинку - Телма Данн. Взгляд Дэна затуманился еще перед тем, как он открыл конверт: он догадался, что в нем пластинка.

– Надо же! - тихо произнес он. - Что же на ней? Я даже боюсь смотреть…

– У тебя этой записи нет, дорогой, - с улыбкой сказала Этел Холлис. - Помнишь, я спрашивала у тебя насчет песни «Ты - мое солнышко»?

– Надо же!.. - повторил Дэн. Он медленно снял бумагу и стал вертеть в больших руках пластинку с испиленными бороздками и поперечными царапинами. Потом он с сияющим видом обвел глазами комнату. Все улыбнулись ему в ответ, зная, какой восторг он испытывает.

– С днем рождения, дорогой! - воскликнула Этел, обнимая и целуя мужа.

Он бережно придерживал пластинку, чтобы жена не повредила ее, прижимаясь к нему.

– Полегче! - взмолился он, отстраняясь. - У меня в руках сокровище.

Жена продолжала его обнимать. Он огляделся. В его глазах горело нетерпение.

– А мы могли бы прямо сейчас ее проиграть? Я бы все отдал, чтобы послушать что-нибудь новенькое. Только начало, оркестр, до того, как вступит вокал Комо.

Все помрачнели. Молчание затянулось. Наконец Джон Сипик сказал:

– Лучше не надо, Дэн. Ведь мы не знаем, когда начинается пение. Риск слишком велик. Возьми себя в руки и потерпи до дому.

Дэн Холлис нехотя положил пластинку на буфет вместе с остальными подарками и машинально проговорил:

– Очень хорошо. - Его тон был разочарованным. - Очень хорошо, что я не могу услышать ее прямо здесь.

– Да, да, - заторопился Сипик, - отлично! - Торопясь загладить оплошность Дэна, не скрывшего свое разочарование, он повторил: - Хорошо, отлично!

Все сели ужинать. Свечи освещали улыбающиеся лица. Угощение было съедено до последней крошки, до последней капли вкуснейшей подливки. Мать Энтони и тетю Эми засыпали комплиментами: удалось и жаркое, и горох с морковью, и нежная кукуруза. Кукуруза была собрана, разумеется, не на поле Фремонтов - все знали, во что оно превращено, и позволяли ему тонуть в сорняках.

С равным энтузиазмом был поглощен десерт - домашнее мороженое и печенье. Переваривая угощение, гости переговаривались в колеблющемся свете свечей и ждали телевидения.

Телевизионными вечерами им не приходилось много бормотать себе под нос: у Фремонтов вкусно кормили, потом наступал черед телевидения, поэтому на размышления не оставалось времени. Всем доставляло удовольствие общение, а следить за своей речью все давно привыкли. Если кому-нибудь в голову приходила опасная мысль, человек принимался бессвязно бормотать, прервав свою речь на полуслове. Остальные оставляли его в покое, пока он не отгонял невеселые мысли и не умолкал.

Энтони любил вечера у телевизора. За истекший год он совершил в такие вечера всего два-три ужасных поступка.

Мать выставила бутылку бренди, и каждый выпил по крохотной рюмочке. Крепкие напитки представляли собой даже большую ценность, чем табак. Люди умели делать вино, однако виноград никуда не годился, умение тоже, так что вино получалось неважное. Оставшееся в деревне спиртное из прежних времен было наперечет: четыре бутылки ржаного виски, три скотча, три бренди, девять бутылок хорошего вина и пол-бутылки настоящего «брамбуйе» - собственность Макинтайра, припасенная на случай чьей-нибудь свадьбы; не хотелось думать, что будет, когда эти запасы иссякнут.

Потом все сокрушались, что на столе появилось бренди: Дэн Холлис выпил больше, чем следовало, да еще усугубил эффект домашним винцом. Сперва никто и в ус не дул, потому что его опьянения не было заметно, к тому же это был его день рождения, и удачный, а Энтони любил такие встречи и не возражал против шума, даже когда он долетал до его ушей. Однако Дэн Холлис сильно набрался и сделал страшную глупость. Если бы остальные гости заметили, что именно назревает, они бы вывели его на улицу и выгуливали, пока бы он не протрезвел.

Первый тревожный сигнал прозвучал неожиданно: Дэн перестал смеяться посреди рассказа Телмы Данн о том, как она нашла пластинку Перри Комо, уронила ее, но подхватила, не дав разбиться, потому что никогда в жизни не двигалась с такой стремительностью. Он опять вертел в руках пластинку и вожделенно поглядывал на проигрыватель в углу. На его лице появилось дерзкое выражение.

– Господи! - воскликнул он.

В комнате сразу воцарилась тишина. Было слышно, как на стене тикают дедовские ходики. Пэт Рейли наигрывал перед этим на пианино; теперь музыка смолкла, пальцы пианиста повисли над желтыми клавишами. Пламя свечей на обеденном столе задрожало от ветерка, запузырилась кружевная занавеска на окне.

– Играй, Пэт, - тихо сказал отец Энтони.

Пэт заиграл «Ночь и день», но его взгляд остался прикован к Дэну Холлису, и пальцы не всегда попадали по нужным клавишам.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: