Когда миряне и святые

Бранились в Англии между собой

И сражались за церкви

Столь же яростно, как за шлюх.

Когда англикане и пуритане

Затеяли столь страшную войну

И проповедники Назарета,

Выходя из кабака,

Отправлялись в кафедры бить в барабаны,

Когда повсюду, неведомо почему,

Во имя неба и короля

Покрыли Землю вооруженные люди,

Тогда Господин Рыцарь,

Долгое время пребывавший в праздности, как Ахилл,

Преисполненный священного гнева,

В сопровождении своего обер-шталмейстера

Вскочил с своего насеста

С саблей в руках и Евангелием

И решил отправиться на войну.

Сэр Гудибрас, этот редкий человек,

Был, как говорят, исполнен чести

И обладал умом и сердцем;

Однако в глубине этого сердца он был жаден и скуп.

Впрочем, благодаря некому новому таланту,

Он был весьма способен к судебным тяжбам,

Ровно как и к жестоким сражениям.

Велик в судебном кресле, велик и в седле,

На поле сражения и за конторкой,

Он напоминал тех земноводных крыс,

Что являются в двух обличьях

Как полевые крысы и водяные.

Но вопреки своему великому красноречию,

Своим заслугам и осмотрительности,

Он слыл среди некоторых знающих людей

Одним из тех орудий,

Которыми мошенники искусно

Умеют пользоваться без слов

И ловко ими крутить и вертеть:

Орудие это зовется "глупцом".

Но не потому, что он

Не был тонким знатоком

В теологии, логике и астрологии:

Он умел расчленить ниточку рассуждения на четыре нити,

Никогда не сдавался в диспутах,

Не сходя с места, изменял тезис,

Всегда был готов толочь воду в ступе,

Когда вовсе не нужно было распространяться.

Вера Гудибраса

Была подобна его разуму:

Она была бессмысленна и очень глубока.

Божественное пуританство,

Лучшая из сект на земле,

Не имеющая в себе ничего человеческого;

Истинная воинствующая церковь,

Проповедующая с огнестрельным оружием в руках,

Дабы получше обратить своих ближних.

Пускающая в ход аргумент сабельных ударов,

Сулящая небесное блаженство

С помощью перекладины и веревки

И безжалостно проклинающая

Грехи всех прочих христиан,

Дабы получше обелить свои;

Разрушительная секта,

В конце концов разрушающая самое себя:

Так Самсон своей могущественной рукой

Разрушил храм филистимлян;

Но мстительность его погубила,

И он похоронил сам себя.

Раздавленный страшным падением

Этого храма, который он уничтожил.

Под носом античного воина

Свисали два могучих уса,

К которым Парки привязали

Судьбу Республики.

Он тщательно их оберегает,

Ибо, если усы эти будут вырваны,

В тот роковой момент вместе с его усами

Должно пасть целое государство.

Так Талиакоцит,

Великий этрусский целитель,

Восстанавливал все утраченные носы

С помощью нового искусства:

Он проворно брал

Кусочек кожи с зада бедняка

И аккуратно прилаживал его к носу;

В конце концов получалось,

Что в момент смерти заимодавца

Нос получателя отсыхал:

При этом часто в тот же гроб

Во имя справедливости и доброго согласия,

По воле умершего

Клали его нос подле его задницы.

Наш могучий герой Альбиона

Взгромоздившись на свою клячу,

Алкая отмщения за веру,

Приторочил к луке своего седла

Два пистолета и свиной окорок;

Но у него была лишь одна шпора.

Такова была его всегдашняя привычка:

Он знал, что если задник его сапога

Взрезается в один бок животного,

То другой его бок не отстанет от первого.

Итак, Гудибрас отправился в путь.

Пусть Бог благословит его поход,

Его аргументы и его партию,

Его рыжую бороду и отвагу.

Человек, воображение которого обладало бы десятой долей остроумия тонкого или же грубого, - царящего в этой книге, все-таки был бы весьма забавен; однако пусть он как следует поостережется переводить "Гудибраса". Это было бы прекрасным средством заставить читателей-иностранцев смеяться над нелепостями, забытыми уже среди того народа, у которого они пользовались такой славой. В Европе больше не читают Данте212, ибо у него все полно намеков на незнакомые факты; то же самое относится к "Гудибрасу". Большая часть шуток в этом сочинении касается богословия и богословов того времени. Каждая мелочь требовала бы комментария. Но ведь разъясненная шутка перестала быть смешной; комментарий к остротам не может ничего объяснить.

Письмо двадцать третье

ОБ УВАЖЕНИИ

КОТОРОЕ НАМ НАДЛЕЖИТ ОКАЗЫВАТЬ ОБРАЗОВАННЫМ ЛЮДЯМ

Англии, ни в какой-либо иной стране мира нет институтов, созданных как во Франции, во имя процветания изящных искусств. Почти оду имеются университеты; но лишь в одной Франции существуют поощрительные мероприятия в пользу астрономии, всех разделов математики, медицины, исследований античности, живописи, скульптуры и архитектуры. Людовик XIV обессмертил себя всеми этими учреждениями, причем бессмертие это стоило ему менее двухсот тысяч франков в год

Признаюсь, одной из причин моего изумления является то, что английскому парламенту, решившемуся посулить двадцать тысяч гиней чеку, который совершит открытие долгот, считавшееся невероятным, не пришло в голову взять пример с великой щедрости Людовика XIVпо отношению к искусствам.

Правда, заслуги получают в Англии иные вознаграждения, делающие большую честь нации: уважение, питаемое народом Англии к талантам, столь велико, что человек заслуженный всегда завоевывает себе там положение. Во Франции г-н Аддисон был бы членом какой-нибудь академии и мог бы получить благодаря покровительству какой-то дамы пенсию в двенадцать тысяч ливров, а еще скорее ему причинили бы много хлопот под предлогом того, что в его трагедии "Катон" можно заметить отдельные выпады против привратника человека, занимающего высокое положение; в Англии же он был государственным секретарем. Г-н Ньютон был индендантом королевского Монетного двора; г-н Конгрив занимал важную должность; г-н Приор был полномочным послом; доктор Свифт является ирландским деканом и почитаем там выше примаса. И если религия г-на Попа не позволяла ему служить, то, по крайней мере, она не помешала ему получить за свой перевод Гомера двести тысяч франков. В давние времена я видел, как автор "Радамиста"213 почти умирал во Франции с голоду, а сын одного из величайших людей214, какими когда-либо гордилась Франция, пошедший по стопам своего отца, был бы доведен до нищеты без помощи г-на Фагона.