Изо дня в день я следил за делом Берте по статьям в печати; над головой Терезы сгущались тучи, дело шло к смертному приговору. А меня по-прежнему преследовало какое-то смутное воспоминание, силясь всплыть на свет из глубин забвения. Письмо! То, которое написал мне Берте после моего отъезда из Алансона. Расстроившись, что в конверте нет чека и мне не собираются возвращать долг, я по диагонали пробежал глазами листки в линейку, испещренные неразборчивым почерком. Да пошел он к черту, этот жулик-графоман! На что сдались мне его излияния! Теперь, стараясь мысленно восстановить содержание письма, я отчетливо вспомнил два слова: самоубийство и месть. Да, об этом там точно шла речь. Остальное покрыто мраком. Слова "самоубийство" и "месть" могли бы пролить на смерть Берте неожиданный свет.

Куда я дел письмо? Вопрос был вполне уместен, ибо у меня страсть все хранить, и в первую очередь письма, даже самые дурацкие. Но увы, эта страсть не сопровождается аккуратностью, и мои архивы накапливаются в виде папок, пропадая невесть куда после очередного переезда.

Я приступил к поискам. Чем дольше я искал, тем меньше оставалось шансов найти письмо и тем прочнее становилась уверенность, что оно может оказаться основной уликой. Несколько дней я провел в лихорадке, тревоге и злости на самого себя. Кстати, ничто так не угнетает психику, как пересматривание старых бумаг и писем, порой настолько ветхих, что прочесть их просто невозможно. Прах, забвение, пустые грезы, угасшая любовь! Я словно выкопал из могилы труп юноши, которым когда-то был, чтобы обыскать его; иногда он был трогательно наивен, но нередко все же с душком. Наконец я испустил победный вопль: письмо Берте обнаружилось в рукописи начатого, но вскоре заброшенного романа, за который я в какой-то момент снова взялся, но потом окончательно про него забыл. Читая исписанные микроскопическим почерком листочки Берте, я думал о том, что это невыдуманное послание само по себе в тысячу раз более захватывающий и серьезный роман, чем я смог бы когда-либо сочинить, хотя такие выводы типичны для человека непишущего. Однако какое это теперь имеет значение?

Дорогой юный коллега!

Я пишу Вам исключительно из-за нашей разницы в возрасте. Я не смог бы обратиться к любовнику Терезы, будь он моим ровесником. Мне Вы годитесь в сыновья, однако никак не Терезе. Ваша молодость меня обезоруживает, во всяком случае, смягчает Вашу вину в моих глазах, ибо если говорить о Терезе, о моей матери, отце и о жизни в целом, то тут моим обвинениям не будет конца. Как вы легко могли заметить, я не отличаюсь ни статью, ни удачливостью. Видимо, я родился задом наперед, протестуя против той силы, что толкала меня на свет, и пытаясь ей сопротивляться. Я никогда не радовался жизни и с нетерпением жду возвращения в небытие, с которым, я полагаю, никогда не расставался. "Господи, я пребывал в бесконечно ничтожном и покойном небытии. Меня извлекли из него, чтобы бросить в гущу странного карнавала" - так говорил господин Тест с игривой непринужденностью великого эстета. Для меня же это не странный карнавал, а зловещий балаган. Я не буду рассказывать о страданиях и унижениях, испытанных мною в детстве. Еще в начальной школе переменки были для меня сущим мучением. И курьез заключается в том, что я так и не смог от этого спастись, поскольку стал учителем. И вовсе не по призванию, упаси господи! Скорее из-за отсутствия оного, другими словами, из-за неспособности заняться чем-то еще, попробовать свои силы в другой области. Я несколько раз пересдавал экзамен и в конце концов добился-таки права преподавать грамматику - наименее престижный предмет. Получив назначение в младшие классы, я оказался вне досягаемости старшеклассников, чью дьявольскую агрессивность я испытал на себе однажды, когда мне пришлось заменять больного коллегу. Я с ужасом вспоминаю восьмой класс, который вел в течение триместра. Одурев от их галдежа, я под вечер возвращался домой изможденный, подавленный, испытывая омерзение от одной мысли о том, что назавтра мне нужно будет снова возвращаться в эту клоаку. Все это я пишу для Вашего сведения, если Вы решите продолжать преподавательскую карьеру. Мне кажется, у учителя есть только один шанс выстоять перед двадцатью или тридцатью мальчишками и девчонками, которым по четырнадцать-семнадцать лет, разделить каким-то образом эротическое опьянение, свойственное их возрасту. Наверное, можно этого достичь за счет некоего демагогического сообщничества. Но можно добиться и большего с помощью легкой провокационной игры с девочками и солидной дозы гомосексуальности в общении с мальчиками. Важно стать для них взрослым сексуальным собеседником, абсолютно незаменимым, ибо замены они не найдут нигде, тем более у родителей. Я для этого совершенно не годился. С восьмыми классами мы чувствовали нескрываемое взаимное отвращение. К счастью, с нового учебного года я вернулся к маленьким невинным шестиклассникам.

Отношения с Терезой развивались единственным возможным путем. Муж ей нужен был как средство для достижения собственной цели. Чтобы отвоевать место под солнцем. Ее родители пришли в восторг, когда она стала женой не просто государственного служащего, а еще и ученого. Дочь разделяла их наивное восхищение представителем общественного класса, который она почитала высшим. Этим объяснялась одна странность, постоянно меня смущавшая, которая так и осталась для меня загадкой. Как Вы могли заметить, я, естественно, обращался к ней на "ты". Но несмотря на все мои увещевания, она продолжала говорить мне "вы". Этим она одновременно подчеркивала (намеренно или нет) разницу в общественном положении и в возрасте. Хотя одиннадцать лет не так уж и много. Но я никогда не был по-настоящему молод, а в ней все - тело, жесты, рот и особенно глаза - излучало молодость. Тереза! Как же я ее любил! Страстно, болезненно. Как я был неловок, смешон, уязвим рядом с ее непоколебимой уверенностью, особенно когда мы бывали на людях! Сама того не желая, незначительным жестом или непроизвольно вырвавшимся словом она меня задевала, увечила, ранила. Однажды она меня смертельно обидела - да, да, смертельно, хотя речь и идет о смерти отсроченной, не знаю, надолго ли. Тогда мы были молодоженами, если, разумеется, подобное определение применимо к нашей странной паре. Не помню, как мы подошли к этой теме, но я заговорил о ребенке, который мог бы у нас родиться. Она внезапно застыла и взглянула на меня словно впервые: "Ребенок? От вас?" Она оценивающе осмотрела меня, и в ее взгляде было столько презрения, что я, не выдержав, вскочил и убежал.