— Ночная смена идет, — как-то значительно, с грустноватой гордостью говорит Катратый им вслед.

А они все наплывают волна за волной, с шорохом шин, с упругим ветерком стремительного лета — на заводские ночные дымы, под свое буровое могучее небо, что никогда над ними не гаснет.

Получалось так, что собора уже вроде бы и нет. На одном важном заседании, где обсуждалось будущее Зачеплянки, рассматривались проекты ее застройки согласно генеральному плану, все как-то не могли определить место этому собору; то ли он что-то заслонял, то ли его будут заслонять еще не существующие высотные сооружения нового микрорайона. Поскольку заседание было узким и тут разрешалось быть откровенным, хозяин кабинета, угрюмый человек с голубыми прозрачными глазами и землистым цветом лица, спросил, морща лоб:

— А зачем ему, собственно, стоять?

В этой реплике не было категоричности. Ее можно было считать просто размышлением вслух. Внутренним сомнением. Она могла быть совершенно случайной и не нести никакого подтекста. Но могло быть и иначе? Могло истолковаться это и так: какого столетия этот собор? Восемнадцатого? А разве мало в республике архитектурных памятников XVIII столетия? И так ли велика будет потеря для трудящихся, если одним объектом старины будет меньше? Кажется, он требует ремонта? Ассигнований? Но до каких же пор мы будем тянуть из бюджета на такие вещи? Не целесообразнее ли запланировать на его месте строительство чего-то такого, что действительно необходимо трудящимся славной нашей Зачеплянки? Итак, эта реплика могла быть вольным экспромтом, который ни к чему не обязывал, но могла таить в себе и силу указания.

Зачеплянку на этом собрании представлял ее выдвиженец Лобода Владимир Изотович, сын знаменитого когда-то на весь край обер-мастера Изота Лободы, заслуженного металлурга республики. Лобода-сын был Владимиром Изотовичем лишь для этого кабинета, а для Зачеплянки он и поныне Володька, может, потому, что общительный, простой, с людьми не гордый. Совсем облысел на комсомольской работе, только реденький кустик на голове остался. При случае Володька сам подтрунивает над этим своим кустиком: жалкое, мол, подобие запорожского «оселедца»… Сейчас этот молодой, цветущего здоровья Лобода ведает культурой всего заводского района. Как раз на соборе выдвинулся. Когда отмечали 300-летие Переяславской Рады и надо было привести в порядок памятники старины, а средств для ремонта собора выискать не удалось, Володька подал идею:

— Ничего и не надо. Есть выход: взять объект в строительные леса.

— А потом — пусть стоит. Главное — одеть к празднику.

Ему сказали:

— Ты — гений!

Собор взяли в леса, а «гений» вскоре на культуру перешел. И хоть плавневая аистиха не одну пару аистят высидела на тех бутафорских лесах, однако служебным делам Лободы это не повредило, скорее наоборот. Прогнила декорация, леса осунулись, вновь оголив все купола собора, покрытые ржавчиной; и Зачеплянка постепенно свыклась с таким положением вещей, разве что аистиха уж слишком расщелкается с собора, тогда какой-нибудь из металлургов метнет исподлобья взгляд в ту сторону:

— Она еще и не таких нам гениев высидит…

И вот теперь, когда на заседании опять зашла речь о соборе и была брошена куда-то в бумажные залежи та весомая реплика, зачеплянский выдвиженец сразу уловил, как ему показалось, самую суть реплики и, развивая мысль, заметил со скромностью подчиненного, что на том месте очень было бы кстати выстроить образцовый крытый рынок для трудящихся, ощущается в нем острая необходимость. Раньше на той площади устраивались ярмарки, потом был базарчик, со временем и он захирел, следовательно, надо было возродить давнишнюю традицию. Вообще Лобода-выдвиженец считался знатоком нужд и настроений Зачеплянки, к нему прислушивались, коренной ведь ее житель, и потому соображения его и на этот раз были встречены со вниманием. И хотя решения окончательного пока не было принято, но с заседания Владимир вышел с ощущением, что он победил. Пройдет какое-то время, и перестанут, наконец, колоть ему глаза тем собором, перестанут гудеть, что запакостили, мол, захламили исторический памятник, превратили в склад комбикорма (хотя и комбикорма теперь уже там нет). На расчищенной площади вырастет новый комплекс, даже шашлычную можно будет открыть — и все это благодаря инициативе молодого растущего работника, благодаря его знанию психологии Зачеплянки…

Когда после заседания Лобода шел по улице, расстегнув свой парусиновый пиджак и выставив широкую грудь ветерку, его кто-то совсем уж демократично окликнул:

— Володька, погоди!

Отделившись от толпы посетителей, ожидавших у здания райсуда-раймилиции, ему наперехват спешила бабка Шпачиха, зачеплянская квартальная. Она, как всегда, немного прихрамывала, эта хромота у нее — следствие производственной травмы, память о строительстве знаменитой еще в тридцатые годы четвертой домны. Владимиру Изотовичу, прямо скажем, сейчас не до Шпачихи, но она по-свойски берет его за локоть, озирается:

— Хочу тебе кое-что сказать, Володька. Присядем-ка вон на той скамейке.

И они садятся на скамейке под разомлевшими акациями, как раз напротив дома правосудия, из окон которого время от времени то покажется фуражка милиционера, то промелькнет лицо знакомого Лободе прокурора, то еще кто-то выглянет, встревоженный, наверное какой-нибудь задержанный нарушитель.

Дело у Шпачихи серьезное: речь идет о зачеплянских козах. С тех пор как вышло на коз запрещение, что надо, мол, их всех немедленно прирезать, так как съедают они якобы весь белый хлеб города, одна гороховая мамалыга остается, — с того момента нет Шпачихе-квартальной покоя. Комиссии ходят из райсовета, заглядывают во дворы, записывают, у кого те козы еще остались, кому еще штраф за них припаять. С нее, квартальной, всякий раз спрашивают, покончено ли уже в Зачеплянке с козами, применяет ли она тут данную ей власть? Ведь в обязанности квартальной входит не только налоговые листы по дворам разносить да напоминать Катратому, чтобы флаг в праздники у ворот вывешивал… И за коз она тоже в ответе. А как она станет требовать от людей, когда у нее у самой коза нелегально в собачьей будке живет?! Квартальная должна бы пример показывать, а она сама же и предупреждает вверенное ей население:

— Готовьтесь, людоньки, завтра комиссия будет! Выгоняйте коз на весь день подальше в кучегуры… Аж на Радуту гоните!

А к Володьке она с такой просьбой: не может ли он, как свой таки зачеплянец, пойти с шею к самому старшему тут начальству, чтобы выхлопотать амнистию козам: они же детям металлургов молоко дают!.. Пустили ложный слух, что, ввиду нехватки комбикорма, будто бы паляницами все стали на поселках коз кормить, людскую норму скармливают, потому и перебои с белым хлебом… Но ведь это же брехня! Зачеплянка своих коз в кучегурах пасет, можно пойти и проверить…

— Козы — это же коровушки наших заводчан, за что же на них такое гонение? Заступись, Володька, хоть ты!

Володькино белое, полнощекое лицо обволакивается хмуростью, туманом ответственности, и нос становится будто еще курносее.

— К сожалению, Аврамовна, ничем тут не могу пособить. Закон для всех закон. Сват ты или брат — исключений ни для кого нет, и вы меня, Аврамовна, на приятелизм не подбивайте, — при этом на сочных Володькиных губах появился червячок улыбки. — Козы козами, а вот другим я вас порадую, — добавил он, глядя в сухое, заостренное вниманием лицо Шпачихи. — Через небольшой промежуток времени за молоком вам вовсе не надо будет далеко бегать. Не придется и с корзинами трястись в автобусах, тащиться в город, чтобы продать всякую петрушку. Зачеплянка получит свой собственный образцовый базар. Не вы в город, а к вам горожане станут приезжать на торг.

— Езда нас не пугает. Если на абрикосы хороший урожай, нам и Архангельск не далек.

— Тогда не надо будет в Архангельск. В двух шагах от вас будет первоклассный крытый рынок под стеклом, под цветной пластмассовой крышей…