- Какая трагическая история, - проговорил я. - Но почему же ты не исполнил его желания?

Эрскин пожал плечами.

- Да потому, что теория эта от начала и до конца совершенно ошибочна.

- Мой милый Эрскин, - сказал я, вставая с кресла, - на сей счет ты явно заблуждаешься. Эта теория - единственный верный ключ к пониманию сонетов Шекспира. Она продумана во всех деталях. Лично я верю в Уилли Гьюза.

- Не говори так, - глухо отозвался Эрскин. - Мне кажется, что в этой идее есть что-то роковое, с точки же зрения логики сказать в ее пользу нечего. Я тщательно во всем разобрался и уверяю тебя, теория совершенно безосновательна. Правдоподобной она кажется только до известного предела. Дальше - тупик. Ради всего святого, дружище, оставь всякую мысль об Уилли Гьюзе. Иначе тебе не миновать беды.

- Эрскин, - ответил я, - твой долг - сообщить миру об этой теории. И если этого не сделаешь ты, сделаю я. Скрывая ее, ты грешишь перед памятью Сирила Грэхэма - самого юного и самого прекрасного из мучеников искусства. Умоляю тебя! Ведь этого требует справедливость. Он не пожалел жизни ради идеи - так пусть же смерть его не будет напрасна.

Эрскин посмотрел на меня в изумлении.

- Полно, тебя просто захватили чувства, вызванные всей этой историей. Однако ты забываешь, что вера не становится истиной только потому, что кто-то за нее умирает. Я любил Сирила Грэхэма, и его смерть была для меня страшным ударом. Оправиться от него я не мог многие годы. Наверное, я не оправился от него вовсе. Но Уилли Гьюз? Нет, Уилли Гьюз - идея пустая. Такого человека никогда не было. Рассказать обо всем людям, говоришь ты? Но ведь люди думают, что Сирил Грэхэм погиб от несчастного случая. Единственное доказательство его самоубийства - адресованное мне письмо, но о нем никто ничего не знает. Лорд Кредитон и по сей день уверен, что тогда произошел несчастный случай.

- Сирил Грэхэм пожертвовал жизнью во имя великой идеи, - возразил я. И если ты не хочешь поведать о его мученичестве, расскажи хоть о его вере.

- Его вера, - ответил Эрскин, - основывалась на ложном представлении, на представлении порочном, на представлении, которое не задумываясь отверг бы любой исследователь творчества Шекспира. Да его теорию просто подняли бы на смех! Не будь же глупцом и оставь этот путь, он никуда не ведет. Ты исходишь из уверенности в существовании того самого человека, чье существование как раз и надо сперва доказать. И потом, всем известно, что сонеты посвящены лорду Пемброку. С этим вопросом покончено раз и навсегда.

- Нет, не покончено! - воскликнул я. - Я продолжу начатое Сирилом Грэхэмом и докажу всем, что он был прав.

- Безумный мальчишка! - пробормотал Эрскин. - Отправляйся-ка лучше домой - уже третий час. И выбрось из головы Уилли Гьюза. Я жалею, что рассказал тебе обо всем этом, и еще больше - что убедил тебя в том, чему не верю сам.

- О нет, ты дал мне ключ к величайшей загадке современной литературы, ответил я, - и я не успокоюсь до тех пор, пока не заставлю тебя признать пока не заставлю всех признать, что Сирил Грэхэм был самым тонким из современных знатоков Шекспира.

Я шел домой через Сент-Джеймс-парк, а над Лондоном нанималась заря. Белые лебеди покойно дремали на полированной глади озера; высокие башни дворца на фоне бледно-зеленого неба отливали багрянцем. Я подумал о Сириле Грэхэме, и глаза мои наполнились слезами.

2

Когда я проснулся, шел уже первый час пополудни, и сквозь занавеси на окнах в комнату струились косые золотистые лучи солнца, в которых плясали мириады пылинок. Сказав слуге, что меня ни для кого нет дома, и выпив чашку шоколада с булочкой, я взял с полки томик сонетов Шекспира и стал внимательно читать. Каждый сонет, казалось, подтверждал теорию Сирила Грэхэма. Я точно положил руку на Шекспирово сердце, явственно ощутив трепет и биение переполнявших его страстей. Мысли мои обратились к прекрасному юноше-актеру, и в каждой строчке мне стало видеться его лицо. Помню, особенно меня поразили два сонета - 53-й и 67-й. В первом из них, восхищаясь сценической разнохарактерностью Уилли Гьюза, многообразием исполняемых им ролей - от Розалинды до Джульетты и от Беатриче до Офелии, - Шекспир восклицает:

Какою ты стихией порожден?

Все по одной отбрасывают тени,

А за тобою вьется миллион

Твоих теней, подобий, отражении

[пер. - С.Маршак].

Строки эти были бы непонятны, если бы не были обращены к актеру, ибо во времена Шекспира слово "тень" имело и более узкое значение, связанное с театром [то есть "образ", "отображение", "сценический персонаж"]. "И лучшие среди них - всего лишь тени", - говорит об актерах Тезей из "Сна в летнюю ночь", и подобные выражения часто встречаются в литературе тех дней. Эти два сонета принадлежат, очевидно, к числу тех, где Шекспир размышляет о природе актерского искусства, о том странном и редкостном душевном темпераменте, без которого нет настоящего актера. "Как тебе удается быть столь многоликим?" - спрашивает Шекспир Уилли Гьюза. И заключает - красота его такова, что способна вдохнуть жизнь в любую форму или оттенок фантазии, воплотить любую мечту, рожденную воображением художника. Развивая эту идею в следующем сонете, он высказывает в первых его строках замечательную мысль:

Прекрасное прекрасней во сто крат,

Увенчанное правдой драгоценной

[пер. - С.Маршак],

и зовет нас убедиться в том, как правда актерской игры, правда зримого сценического действия усиливает волшебное очарование поэзии, одушевляя ее красоту и сообщая реальность ее идеальной форме. И тем не менее в 67-м сонете Шекспир призывает Уилли Гьюза покинуть сцену с ее искусственностью, с фальшивыми гримасами размалеванных лиц и нелепыми костюмами, ее безнравственными влияниями и идеями, ее удаленностью от истинного мира благородных дел и правдивого слова:

О, для чего он будет жить бесславно,

С бесчестием, с позором и с грехом

Вступать в союз и им служить щитом?

Зачем румяна спорить будут явно

С его румянцем нежным и зачем тайком

Фальшивых роз искать ему тщеславно,

Когда цветут живые розы в нем?

[пер. - А.Федоров].

Возможно, покажется странным, что такой великий драматург, как Шекспир, чей художественный гений и гуманистическое мироощущение обрели выражение именно в идеальной сфере сценического творчества, мог подобным образом писать о театре. Однако вспомним, что в сонетах 110 и 111 он говорит, как устал жить в царстве марионеток, как стыдится того, что превратился в "площадного шута". Горечь эта особенно ощущается в 111-м сонете: