Впрочем, замешательство мое было небезосновательным — по Нелидовой многие вздыхали, многие на нее заглядывались, и наше с ней сидение, дружеская беседа могли показаться подозрительными.

Словом, так или иначе, а я испугался, как бы кто чего не подумал…

Тем не менее я все же отодвинулся к краешку ящика, освободил ей место и наконец выговорил:

— Присаживайтесь.

Но, видимо, мешкая, я все напортил.

Когда я поднял голову, Нелидовой передо мной уже не было: она быстрым шагом удалялась к брезентовому шатру.

У меня заныло сердце…

Мне стало стыдно…

Острое сожаление, никогда прежде не испытанное, охватило все мое существо. Сожаление и досада.

В смятении я никак не мог решить, что мне делать: догнать ее сейчас же, сию же минуту и постараться продолжить разговор или ждать удобного случая…

Я решил ждать.

Целые дни мы проводили вместе, на одной платформе, мой командный мостик находился в нескольких метрах от ее прибора, и в течение дня мне, как и прежде, несколько раз приходилось подходить и говорить с ней — о деле, разумеется, но все это было теперь совсем иным!.. Простую человеческую беседу двух молодых людей, разговора с девушкой, которая нравится, говоря точнее, которую боготворишь, завязать никак не удавалось.

Порой мне неудержимо хотелось посидеть с ней, поглядеть на нее вблизи, повнимательней, заглянуть в ее бездонные голубые глаза, но страх, что кто-нибудь превратно истолкует мое поведение, удерживал меня…

Хотя мы уже несколько месяцев воевали вместе, я только теперь внезапно понял, что до сих пор толком не знал ее лица, не помнил ее точеных черт. Да, я знал, что она очень красива, чувствовал, что какая-то могучая сила влечет меня к ней, но если бы кто-нибудь спросил, какая она из себя, я не смог бы ответить…

Разговориться с ней еще раз мне удалось лишь много времени спустя.

Наш бронепоезд срочно направили на Северную железную дорогу. Ехали мы преимущественно днем. До места назначения путь был далекий. Довольно большой отрезок его пролегал по глубокому тылу. Это была славящаяся своей красотой Валдайская возвышенность.

Бронепоезд мчался по холмистой, живописной местности. Густые леса, ярко-зеленые поля, сверкающие в солнечных лучах озера, медленные, черным зеркалом отсвечивающие реки — все это производило неизгладимое впечатление.

Нелидова стояла, опираясь локтями о край бронированного борта, и глядела на уносившиеся вдаль пейзажи.

И тут я сделал одно открытие: это только формально сержант беспрекословно подчинялась мне как старшему, на самом деле я все больше убеждался, что сам подчинялся ей.

Я был в смятении, я не знал, как себя вести, как держаться с ней — дать понять, что творится в моей душе, или нет?..

Я рискнул стать с ней рядом.

Она испуганно, с быстротой дикой серны взглянула на меня. Потом, вытянув руки по швам, с подчеркнутой почтительностью щелкнула каблуками.

Я сделал вид, что не заметил столь официального приветствия, и непринужденно облокотился о край борта, совсем так, как минуту назад облокачивалась она.

Я ждал, что и она примет прежнюю позу, но сержант продолжала стоять навытяжку и задумчиво глядела вдаль.

Мне страстно хотелось разрушить стену воинской субординации, разделявшую нас, и я почти безотчетно проговорил:

— Вольно, сержант, что это вы стоите словно аршин проглотили?

Она грустно посмотрела на меня, слегка улыбнулась и опять оперлась о борт.

Я растерялся. Какая, однако, проклятая шутка порой эта дисциплина! Верно, девушка думает сейчас, что я, кроме как приказы отдавать, ничего не знаю и не понимаю. Может быть, и смеется надо мной в душе: вот, дескать, солдафон, старший лейтенантишко, а пыжится что твой генерал. И не знает она того, что…

Я украдкой взглянул на нее.

Подавшись всем корпусом вперед, она опиралась на локти, отчего плотно пригнанные гимнастерка и юбка еще более подчеркивали красоту ее фигуры.

Марина смотрела вдаль.

Ее короткие волосы теребил ветер. Глаза были слегка прищурены.

Подставляя лицо встречному ветру, девушка чуть закинула назад голову, выставив твердо очерченный подбородок, словно старалась вдыхать побольше воздуха.

Она представлялась мне сейчас олицетворением женственности и красоты…

Так запечатлелись навсегда в моей памяти: открытый высокий лоб, чуть вздернутый носик, резко, пожалуй, резче, чем следовало бы, очерченный подбородок, коралловые губы.

Нелидова почувствовала мой пристальный взгляд.

— Товарищ старший лейтенант, вы останетесь в армии, когда кончится война? — спросила вдруг она.

— Я пока не думал об этом… Вероятно, нет…

— Вы не думали о своем завтрашнем дне?

— По-настоящему еще не думал.

— Наверное, вы и мечтать не любите, считаете это занятием слабовольных и излишне сентиментальных людей, верно ведь?

— Жизнь моя складывалась таким образом, что мне как-то недосуг было мечтать.

— А разве для того, чтобы мечтать, нужен досуг? Это врожденное свойство человеческой натуры.

— А зачем мечтать? — Я и сам не понимал, почему говорю неправду, отвечаю не так, как в душе хотелось.

Нелидова удивленно посмотрела на меня.

— Старший лейтенант, мне вас жаль! — медленно проговорила она и деланно рассмеялась.

Правда, «старший лейтенант» прозвучало несколько фамильярно, следовало бы сказать «товарищ старший лейтенант», однако ее вольность меня не только не обидела, а почему-то, наоборот, обрадовала.

— А вы-то сами мечтаете? — спросил я.

— Разумеется! Я всегда мечтаю. Все время, каждую минуту! Я не представляю себе, как можно жить без мечты!

— Какую же пользу вы в этом находите?

— То есть как это какую? — Она растопырила ладошку и начала считать, загибая пальцы: — Мечта украшает мне жизнь, помогает преодолевать трудности, вселяет веру в будущее, усиливает стремление к завтрашнему дню… Разве этого мало?

— Все это одни лишь красивые слова, общие слова, заученные с детства.

— Что значит «общие слова»?! Всякое слово общее. Вы хотите сказать — беспредметные, бессодержательные слова? Лишние слова, что ли?

— Ну да, это все равно.

Девушка опять с удивлением посмотрела на меня, опять рассмеялась, а потом спросила с нескрываемым разочарованием:

— Вы и вправду так думаете или шутите?

— Нет, я не шучу. Я уважаю мысль, но не мечту. Мысль серьезную, деловую, имеющую почву под собой, опирающуюся на реальную действительность. А мечта — призрак, пустое видение. Она обманчива, она показывает тебе то, чего у тебя нет и, возможно, никогда не будет.

Нелидова поглядела на меня очень серьезно и внимательно. Я почувствовал, что ее взгляд как-то потух. На этот раз она уже не засмеялась…

Я тоже посмотрел на нее в упор. Наши глаза встретились, и я внутренне содрогнулся: в ее взоре я более не увидел того тепла и интереса, какие были всего несколько минут назад.

Она замолчала, снова подставив лицо встречному ветру.

Я понял, что Марина не хотела продолжать разговор.

Меня охватил страх — я чувствовал, что теряю что-то очень большое, очень ценное, очень дорогое. И, наверное, потому решил заставить ее продолжить наш разговор.

— Так о чем все же вы мечтаете?

— Как это о чем? Обо всем, что мне хотелось бы сделать или иметь, что приятно и желанно, — ответила она нехотя.

— А больше всего о чем, если не секрет?

— Больше всего? — Она сперва задумалась, потом решительно, будто только что найдя ответ, сказала: — Пожалуй, о своей профессии.

— А еще? — с напускной многозначительностью спросил я. И от этой подчеркнутой многозначительности самому стало тошно.

— Еще? — Нелидова пожала плечами. — Еще об очень многом: о будущем, о счастье, о любви… — Это слово ее вроде бы смутило, но произнесла она его твердо и отчетливо. — Да я сама не знаю, о чем еще!

— Вот вы говорили о профессии. У вас уже есть профессия?

— Еще нет, но скоро будет. Я перешла на четвертый курс, буду учительницей.