…Говорят, от трагического до комического, как и от великого до низкого, всего один шаг. А от серьезного до смешного, верно, и того меньше. Может случиться, что описанные в дневнике Хведурели, значительные для него, события кому-то покажутся легковесными, вызовут снисходительную усмешку: дескать, ну и что ж! Или, наоборот, мимолетное, случайное представится кому-то заслуживающим внимания. Все возможно. Но вряд ли кто сможет сказать — «Это неправда».

Потому я и решился вынести рассказы Георгия Хведурели на суд читателя.

Итак, эта книга — дневниковые записи той поры, когда пылали камни и плавилось железо, когда советский народ переживал тяжелейшие испытания, когда почти вся Европа была порабощена коричневой чумой, а любовь в огне и дыму стала могущественнее и действеннее — любовь к отчизне и народу, любовь к родным и близким, любовь к друзьям и однополчанам, любовь к женщине, любовь к человеку…

Да, никакие тяготы и испытания, никакие страдания и мытарства не одолели и никогда не одолеют величайшую силу — любовь! Она так же неугасима и непобедима, как сама жизнь!

Извечна дань, которую воздают ей люди, и во веки веков не сбросить этого блаженного и тягчайшего ярма, под которым ходит по земле человек!

Потому и рассказывает Георгий Хведурели о любви в суровую годину Великой Отечественной войны, потому и называются его новеллы «Любовь поры кровавых дождей».

Перевела Камилла Коринтэли.

Накануне, едва начало смеркаться, на наш бронепоезд, стоявший у прифронтовой станции Верея, неожиданно налетели три немецких бомбардировщика.

Мы в это время только что вернулись с огневой позиции и собирались ужинать.

Дежурный едва успел ударить в небольшой колокол, подвешенный к крыше кухонного вагона, как тут же раздался гул самолетов.

Закопченные, продымленные «хейнкели» заходили на нас с тыла. Летели они со стороны станции довольно низко и от этого казались еще огромней.

Прежде чем мы опомнились, прежде чем открыли огонь из зенитных орудий и пулеметов, машины с черными крестами на фоне белых кругов, четко вырисовывающихся на их крыльях и фюзеляжах, сбросили бомбы и скрылись, а бронепоезд успел дать по ним всего два залпа и оба раза безрезультатно.

В бессильной ярости застыли мы на боевых платформах.

Особенно был взбешен наш командир, мужественный и бесстрашный, угрюмый с виду, но добрый по натуре капитан Балашов.

Как бывает в подобных случаях, все искали оправдания своей нерасторопности.

— Видно, опытные стервятники — над самым лесом летели, иначе не удалось бы им так незаметно подкрасться, — первым нарушил молчание комвзвода Герасимов.

— Я едва успел на платформу подняться, а бомбы уже посыпались… В этом дурацком ВНОСе все оглохли! Который раз опаздывают предупредить!.. — начал было возмущаться командир огневого взвода Китаев.

— Старший лейтенант Китаев! — прервал его командир бронепоезда. — Рассчитывать надо только на себя. Никто нам не поможет, если сами не будем бдительны. Вот нагрянет сейчас комиссия из штаба для расследования этого случая, пойди и докажи, что этот проклятый ВНОС, черт бы его побрал, все еще плохо работает!..

— Да одно его название чего стоит — Служба воздушного наблюдения и оповещения связью! — взорвался комиссар Степанов. — Слыхано ли, военной организации иметь такое длиннющее название! Сорок первый год на исходе, война всех уже чему-то научила, а этот ВНОС, будь он неладен, каким был, таким и остался, неповоротливым, неуклюжим, как и его название! Нет, я должен подать командующему рапорт. Этого нельзя так оставлять!?

Капитан Балашов слушал его, слушал и с досадой махнул рукой.

— Мы сами начеку должны быть, сами! — грозно сверкнув глазами, сказал он. — Куда это годится, чтобы такая мощная огневая сила, как бронепоезд, стала мишенью случайного налета?

Балашов оказался прав: не прошло и часу, как к нашему бронепоезду подкатила полосатая, словно зебра, «эмка» — закамуфлированная машина заместителя начальника артиллерии армии полковника Гурко.

Полковник срочно собрал всех офицеров бронепоезда и громко обрушился на нас, что называется, «дал жизни».

Разъяренный замнач почти слово в слово повторил все, что мы слышали от Балашова.

Я усмехнулся про себя: видимо, все артиллеристы говорят на одном и том же языке.

— Вас спасло, что железнодорожная насыпь такая крутая! Почти все бомбы угодили в ее отвесный склон. Потому и осколки и взрывная волна стороной вас обошли! Гляньте-ка, сколько воронок вокруг! Да если бы хоть часть бомб в цель попала, от вашего бронепоезда осталась бы куча лома. Везет вам, везет… Разве вы артиллеристы? Ротозеи никчемные, черт вас дери! — ревел Гурко.

— Товарищ полковник, — с улыбкой, не ко времени, обратился вдруг к нему комиссар, — а ведь получается, мы фашистам знатный урон нанесли: они на нас столько бомб извели, а нам как с гуся вода!..

Комиссар отлично знал, что гнев полковника в первую очередь направлен на него и на командира, и решил несколько разрядить обстановку.

Полковник, слегка опешив, воззрился на Степанова, соображая, шутит он или всерьез говорит. Потом нахмурился и снова раскричался:

— Урон, говоришь? Сами вы сплошной урон! Наши люди в тылу из кожи вон лезут, кормят вас, поят, а вы что делаете? Поглощены пищеварением?

Полковник обращался ко всем, но красноречиво поглядывал на командира и комиссара: как говорится, бутылку бранили, чтобы кувшин услыхал. Лично их не называл, но каждому было ясно, что весь его пыл направлен на них. Такого разноса я, пожалуй, с самых курсантских времен не упомню.

Наконец Гурко отпустил командиров взводов, и перед ним остались мы трое: командир, комиссар и я, заместитель командира. Мы стояли красные от стыда и слова не могли вымолвить в оправдание.

А полковник продолжал бушевать. По-моему, наше молчание еще больше распаляло его.

— Где ваша бдительность? — возмущался он. — Чем занимаются ваши разведчики? Где ваши воздушные наблюдатели? Под трибунал вас всех отдать надо, под трибунал! Дрыхните! Ворон считаете! Пока они вам на башку не сели, вы и не почесались. Да не на бронепоезд вас, разгильдяев, на телегу посадить! И не орудия, не пулеметы, а кнут вам дать! Но вы, наверно, и с захудалой клячей не справитесь. Куда вам!..

Когда рассвирепевший вконец Гурко смолк на мгновенье, чтобы дух перевести, комиссар тотчас же этим воспользовался, заговорил вкрадчиво, с елейной улыбкой, незаметно завладев инициативой. Полковник сперва сверлил его грозным, недоверчивым взглядом, но постепенно стал прислушиваться все более внимательно.

А уж Степанов соловьем разливался! Чего только он не наговорил, чтобы Гурко разжалобить! Неглупый от природы и опытный человек, он знал самые различные приемы воздействия на начальство и мастерски ими пользовался. Степанов знал, что порою лучшая оборона — наступление, изобретательно находил встречные претензии начальству, против которых, что называется, не попрешь. Он нарисовал Гурко такую картину, будто и орудия у нас устаревшие, и приборы управления артогнем неважнецкие, и люди неопытные, необстрелянные…

Вообще-то в его речах была доля правды, но меня, тогда еще юношески бескомпромиссного молодого офицера, покоробили все эти преувеличения. Я заметил, что и командиру не очень-то понравилось, как прибедняется комиссар.

Однако Гурко, по-видимому, думал иначе. Гнев его улегся, он закурил и с еще большим вниманием продолжал слушать Степанова.

Смекнув, что заместитель начальника артиллерии доведен до нужной кондиции, Степанов попросил его о помощи. «Теперь, товарищ полковник, разрешите доложить о самом необходимом», — сказал он. Гурко повел глазами, кивнул.

Но комиссар не стал сам докладывать, а предоставил это командиру.

И тут наш прямолинейный и правдивый Балашов чуть было не испортил все дело. «Мне, — сказал он, — только на дальномер человек нужен, все остальное в порядке, товарищ полковник!..»