"Ну, - сказал он властно, усаживая меня на кожаный потертый диван и усаживаясь сам справа. - Где она?" "Не знаю". Это затруднило задачу. Он взял меня за правую руку, нащупал пульс. "Закрой глаза". Я закрыл. "Думай!" Я не мог думать. "Что видишь?" Я ничего не видел. Мне не хотелось ему врать.

Странная это была помесь полного недоверия к экстрасенсизму и желания быть предельно честным в эксперименте... "Ну! - Он зло сжал мне пульс. - Не сопротивляйся!" Ничего, кроме потертого же, как диван, пианино, которое стояло напротив и на которое я с удивлением смотрел перед тем, как глаза закрыть, у меня перед глазами не было. Пианино застряло под веками, будто я глаз не закрывал. Оттенок его черноты напоминал воду. Воду в речке Фонтанке, на которую выходили окна моей школы. Так же смотрел я в окно на эту воду, не слушая бубнения учителя, как сейчас смотрел на пианино и не слышал Зяблйкова... Я смотрел на воду из классного окна и думал, что это венецианское окно, имея в виду стекло. "Где ты?" - донесся до меня издалека голос Зяблйкова. "В Венеции", - усмехнулся я. "Ты знаешь адрес?" "Нет, откуда?" "Так спроси!" "Кого?" "Любого". "Их много". "Первого стречного! - Он сжимал мой пульс с нетерпением. - Ну что же ты!" "Неудобно как-то... Да я и языка не знаю". "Спрашивай по-русски!" - приказал он. "Не получается". Я чувствовал вину. "Садись в гондолу!" "А что я ему скажу?" "Пусть везет куда захочет, это все равно". "Ну? - услышал я нетерпеливый оклик. - Что?" "Плывем..." "Скажи, чтоб причалил". Лодка ткнулась о три ступеньки, плескавшиеся в воде. Школа была напротив. Я ступил на берег у обшарпанного палаццо. "Входи!" - слышал я будто из лодки. "Странно, здесь нет входа..." "Входи со двора! Ну?.. Есть вход?" "Есть..." Голос мой достиг меня со стороны, слабый от расстояния. "Входи!" "Да тут только лестница и маленькая дверка..." "Отворяй дверцу!" "Да тут только метлы какие-то, совки..." "Совки... - Нескрываемое презрение звучало в ухе. - Тьфу! Подымайся же!" "Тут две двери... Я не знаю, какая..." "Толкай любую! Ну? видишь кого?" Это была довольно сумрачная и неприбранная, холостяцкого вида пустоватая комната, у скошенного окна помещался канцелярский стол и такой же стул. Никого. "Никого. Это не та квартира..." "Там же еще комнаты есть!.. войди в следующую... Ну?" Кто-то шарахнулся от меня. В сумерках я не сразу распознал лицо. Вот уж кого я никак не ожидал увидеть! "Здесь мой брат, - сказал я. - Он испуган". "Это нормально, - услышал я удовлетворенный голос. - Тонкие тела всегда путаются. Спроси, может, у него есть выпить..." Брат мой смущенно заправил неприбранную постель, на которой спал, по-видимому не раздеваясь, и обрадованно достал бутылку из холодильника. Он поспешно прикрыл его. Я успел заметить, что в остальном холодильник был пуст. "Ну, есть у него что-нибудь?" "Есть, виски". "Сколько?" "Чуть меньше полбутылки". "Это уже хорошо... Разливайте скорее!" Брат засуетился, принес два стакана, наскоро и плохо помытых. Насколько он был напуган моим внезапным появлением, настолько он был рад этому временному выходу из положения. Торопливо разлил, рука его дрожала. "Ну, чин!" - сказал он, и это было первое, что он сказал, и жадно выпил. "Ну, - донеслось до меня с того берега, - ты выпил?" В задумчивости я все еще крутил стакан в своей руке. "Он выпил, а я еще нет", - докладывал я. "Ну что же ты?! Давай скорее! Хлопни... хлопни... хлопни!" - эхом доносилось до меня, будто он сложил ладошки рупором и кричал через реку. Я наконец решился. "Хлопнул", - сказал я. "Ка-й-й-ф..." - громкий шепот прозвучал прямо в ухе, и с руки будто сняли наручник... "Говори теперь с ним о чем хочешь... Я не слушаю". Я растерялся, я не знал, как и о чем его спросить. Мне было его почему-то непереносимо жаль. Непоправимость - вот слово. Как приговоренный... Когда обжалованию не подлежит. Когда ты еще и согласен с приговором. Он был в здравом уме как никогда. И это было несчастье. Нам, собственно, не о чем было говорить: все было ясно. "Зачем ты это все учудил?" - спросил я, чтобы спросить. "Они обещали меня вылечить, и я остался..." - вот все, что он ответил и улыбнулся вдруг слабой и нежной улыбкой отца. Черные волны рояля опять поплыли перед моими глазами... Я высадился, где сидел, напротив пианино... Рядом спал Зябликов, блаженно распавшийся. Я хотел его спросить, почему брат, о природе странного этого перерождения моей заморской подруги из женщины в мужчину. Зябликова было не добудиться. Я заботливо закинул его ноги на диван и укрыл пледом. Плед почему-то был отцовский, который он накидывал себе на зябкие плечи перед смертью.

Все это было не отсюда. И плед, и пианино, и диван... Откуда у меня пианино? Пианино было из квартиры Зябликова, в которой я тогда еще не бывал. Значит, это не тогда. Это потом было. Но плед-то был еще задолго до этого??.

Про кота я тут же навсегда забыл. Он не помещался ни в прошлом, ни в будущем. Никто не заметил: сначала он был только жив, потом он был более жив, чем мертв, потом более мертв, чем жив, потом только мертв... - никто не заметил. Сильные чувства чем хороши - от них устаешь. После этого я не мог жить один.

Господи! как хорошо иметь надежду! С каких пор мы надеждой называем отчаяние? "Это жизнь", - как сказала одна ласковая жена, вставая в доступную позу, узнав, что у мужа умер отец.

Я толкнул систему, подаренную мне заморским другом Ю. Раздал деньги женам. И уже летел в самолете, читая сценарий, в котором дал согласие сыграть пусть и не главную, но одну из центральных ролей. Холливуд из эвривэа.

2. Приближение О...

Холливуд из эвривэа... Через три часа я ел шашлык из бараньих яиц, запивая их чешским пивом на берегу Каспийского моря. Была ночь и ветер. Ночь была теплой, а ветер сильным. Он расшатывал жалкий дощатый ларек, создавая дополнительный уют. Снаружи была пустыня, внутри было все. Поскольку я прибыл уже затемно, я еще не знал, насколько подтвердится все на свету. Это была какая-то здешняя (восточная? мусульманская?) особенность: иметь все дома и ничего на улице. Повар с официантом играли в нарды, не глядя ни на цветной работавший телевизор, ни на плиту, - у них и таймер был - неудивительно, что и чешское пиво. Мы были одни на всем берегу. Доброжелательные, обманывавшие себя искусством кинолюди, пьяные не слишком, а в меру, поскольку завтра съемка.

Я был похож на Нейгауза и преподавал фортепьяно. Мой ученик, казах по национальности, был похож на молодого Пастернака. Я оставил жену и женился на домработнице, у которой от меня ребенок. Я должен был провести младенца босыми ножками по роялю, чтобы он оставил на пыльной крышке свои трогательные следы (что-то у меня не так давно, жизнь назад, уже было связано с роялем?..). За окном в это время должна была быть гроза: гром, молнии, потоки по оконным стеклам. Приходил мой школьный друг, художник, потерявший на войне руку, всю жизнь безнадежно влюбленный в жену, которую я оставил, приходил меня упрекать за то, что бросил жену. Мы не договорились, и, оскорбив меня, он так хлопал дверью, что из нее вылетало и разбивалось на полу вдребезги стекло. Потом приходила промокшая под ливнем моя новая жена, бывшая домработница, тонкое платье обозначало ее формы, и многое становилось понятно. "Это жизнь", говорила она. Эту фразу я посоветовал, и она была тут же вписана в сценарий.

Полночи развивал передо мною режиссер Серсов свои планы. Они были далеко идущими. Я должен был написать ему сценарий. В основе будет один действительно бывший случай. Компания молодых астрофизиков едет на рыбалку в горы, на границе Армении и Азербайджана. Дорогу переползает змея. Они пытаются ее объехать... оборачиваются, а змеи - нет. Куда девалась? Едут дальше. Рыбалка проходит удачно. Но когда они укладывают добычу, то обнаруживают, что змея забралась к ним в машину. Они пытаются ее прогнать, а она заползает куда-то там так, что ее оттуда никак... Представляешь?! Пустыня, жара, укус гюрзы смертелен... Рыба тухнет, характеры обнажаются... Тут вдруг караван. При караване суффи. Он умеет разговаривать со змеями. Они просят суффи уговорить змею вылезти. Суффи долго молится, и змея наконец соглашается. Разъяренные астрофизики начинают ее убивать. Суффи умоляет их не делать этого, но они делают это. Суффи приходит в отчаяние, ибо змеи теперь перестанут верить ему. Суффи проклинает их, пророчит им смерть. Они посылают его подальше, возвращаются домой и напиваются.