— Да, доктор дал ей порошок.

— Ей сейчас надо много спать. Может, будет лучше, если она пока оставит учебу?

— Не знаю. Она не хочет. Герр гауптман, куда мы едем? — Немец снова встревожен. Все время посматривает мне на колени, где лежит магнитофон.

— В Голчевицы. Я хочу, чтобы вы рассказали о случившемся тамошнему начальнику милиции. Это их район, и они тоже должны знать, что и как.

Фрич закутывается в вытертый тулуп, хотя в машине тепло. Молчит до самой деревни.

— Нельзя ли быстрее? — обращаюсь я к шоферу.

— Скользко, гражданин капитан.

— Все равно…

— Все равно бывает только покойникам, гражданин капитан.

Однако увеличивает скорость. Свет фар начинает скользить по первым голчевицким домикам, каменным, добротным. В здании на костельной площади горит свет. Видно, еще не все выпито за здоровье новорожденного. Вот и милиция. Тут же и почта и арестантская. Начальник милиции, сухой, высокий, с трудом стоящий на ногах (наверное, прямо с крестин), официально докладывает, что будут звонить из Франкфурта. После чего выразительно поглядывает на Фрича. Видимо, думает, что тот будет его «гостем» в арестантской, где чаще всего замыкают на одну ночь местных пьяниц или — так тоже случается — держат свиней.

— Где телефон?

— Гражданин капитан, сюда… Направо…

— Всем выйти. Ефрейтор, проследите, чтобы никто не торчал под дверями. Понятно? Фрич, за мной!

На всякий случай оставляю шофера.

Фрич идет покорно, хотя мне кажется, что он с удовольствием бы сбежал. Все время искоса следит за мной. Я приказываю ему сесть. Не садится. Ждет, наблюдает, как я подключаю микрофон магнитофона к телефонному аппарату, через который Герман Фрич будет разговаривать с человеком из Франкфурта. У него не хватает смелости спросить, в чем дело, и он только посматривает на часы. Осталось десять минут.

— Фрич, — говорю я тоном, не допускающим возражений, — сейчас будут звонить из Франкфурта. Спросят господина Арнима фон Кольбатца. Вы скажете, что он спит. Что очень устал, что до телефона четыре километра, ветер, снег, мороз, поэтому он прислал вас. Не возражайте. Вы сделаете так, как я вам приказываю. Если тот человек, с которым вы будете разговаривать, спросит о вещах, вам непонятных, ответите так, как я вам подскажу. Запомните: только так, как я вам скажу. Ваше дело слушать. Если попытаетесь говорить хоть что-либо от себя, у вас ничего не выйдет. Я тут же прерву разговор. Ясно?

— Герр гауптман… — умоляющий, почти неслышный шепот.

— Фрич, я знаю, кому вы посылали телеграмму.

Внезапно Герман Фрич превращается чуть ли не в героя.

— Закон… Польский закон разрешает… Я имею право писать куда захочу… Я не уехал, когда была репатриация… У меня польский паспорт… Я… — он ищет нужные слова и беспомощно размахивает руками, смешно торчащими из коротких рукавов вытертого тулупчика.

— Садитесь, Фрич, — я деликатно усаживаю его на стул. — Польский закон вместе с тем запрещает убивать людей. Закурите.

Я поступаю с ним жестоко, почти на грани провокации. Но у меня нет иного выхода.

Телефон начинает трезвонить пронзительно и тревожно, как на пожар. Аппарат старый, еще с немецкой надписью «Simens-Berlin a. g.».

— Говорите: «Голчевицы слушают»…

— Голчевицы? Голчевицы? Соединяю с Франкфуртом-на-Майне. Разговор будет по-немецки. Франкфурт? Франкфурт? Голчевицы слушают. Герр Кольбатц у телефона…

Магнитофон фиксирует шумы междугородних линий, гудение усилителей, далекий голос немецкой телефонистки. Герман Фрич прижимает трубку к уху и тупо смотрит на грязный дощатый пол. Ногой растирает окурок и тем самым как бы демонстрирует свое постепенно назревающее решение: что захочу, то и сделаю.

Вдруг я слышу у самого своего уха, у которого держу отводную трубку телефона, мужской голос:

— Герр барон?.. Говорит Яспер! Герр барон…

Фрич бросает на меня разъяренный взгляд, а я отвечаю ему не менее выразительным жестом.

— Господин барон фон Кольбатц не может подойти к телефону. До почты четыре километра, а господин барон фон Кольбатц неважно себя чувствует. Немножко простудился… У нас мороз. Идет снег. Все время идет снег, — голос Фрича вибрирует, как натянутая до предела струна.

— Кто говорит, черт возьми! Это Гольцтвитц? — рычит кто-то на другом конце провода.

— Да, это Голчевицы. У телефона Герман Фрич.

— Герман? Слава богу, — успокаивается мужчина из Франкфурта. — Слушай, Герман, господин барон очень плохо себя чувствует?

Фрич выжидательно поглядывает на меня. Я велю ему сказать, что не очень.

— Нет. Он просто немного устал.

— Тогда слушай, Герман. Скажи господину барону, очень плохо, что он сам не может сейчас разговаривать. Слушай, Герман, дело не терпит отлагательств. Слушай…

— Слушаю, герр Яспер.

— Герман, скажи господину барону следующее: Амстердам дает шестнадцать, в два раза больше, чем за тот портрет. Слышишь? Амстердам — шестнадцать. Лондон… Лондон — двадцать. И еще: институт в Бернау тоже хочет дать двадцать… Повтори, — приказывает человек из Франкфурта.

Герман Фрич повторяет. Он сейчас похож на школьника, зазубривающего урок.

— Герман, ты еще там? Слушай! Скажи господину барону, что я позвоню завтра, вернее — уже сегодня, часов в двенадцать. Пусть сам подойдет к телефону. Я жду его решения. Повтори!

Герман Фрич повторяет.

— Фрич, спросите, цена в марках? — приказываю я шепотом.

Трубка в руках немца начинает трястись как в лихорадке, и я вынужден удерживать его за локоть.

— Это в марках?

— В каких еще марках?.. Не твое дело, Герман! Слушай, Герман, господин барон уже имеет у себя это? — Голос мужчины из Франкфурта становится тихим, доверительным.

— Что э т о, герр Яспер? Я не понимаю…

— С ума сошел?.. Герман, ты не один?

— Один, герр Яспер, совсем один. — Фрич смотрит на мои губы, и я шепчу ему ответ. — Конечно, герр Яспер, это уже в руках у господина барона… Конечно…

— Тогда все в порядке! Всего хорошего, Герман. Передай привет Трудель. Да свидания. — На другом конце провода положили трубку. Звонки, шорохи, треск. Голос телефонистки извещает, что разговор окончен.

Я почти силой вынимаю телефонную трубку из рук немца. Помогаю ему подняться и вывожу во двор. Ледяной ветер щиплет разгоряченное лицо, очищает пропитанные никотином легкие, освежает голову. Чувствую, как ко мне возвращается нормальное самочувствие. Через два часа будет рассвет. Выглянет солнце, если только ветер развеет тучи!

— …потом, когда умер мой дедушка, а ему было за восемьдесят, и он пережил целых две войны — с Австрией и французскую, — и я должен вам сказать, герр гауптман, что он хотел даже идти на третью, которая началась в тысяча девятьсот четырнадцатом году… да… тогда в Колбацком замке появились люди из государственной администрации. Замок стоял совершенно пустой, мебель раскрадывали. Я сам помню, как рубили на дрова старинный сервант. Тогда, в году двадцать третьем, здесь начались волнения сельскохозяйственных рабочих, среди которых было много поляков, они работали в крупных немецких имениях. Больше всего агитировали рабочих люди из «Спартака», красные. Но было и националистическое движение. Националистическое у нас здесь возглавлял старый господин Яспер, капитан Яспер, который потерял руку в шестнадцатом году во Франции, когда наш третий верхнепоморский гвардейский полк штурмовал форт Дауммон, хотя, пожалуй, в то время он уже не относился к верхнепоморской гвардии, а был лишь вторым запасным штурмбатальоном. Нас тогда разбили два раза над Соммой, и от полка осталась лишь стрелковая рота и саперный взвод. В этом взводе служил и я под начальством молодого лейтенанта Яспера, сына старого Яспера, богатого хозяина из Голчевиц. Мне тогда было двадцать лет. Господин Яспер на год старше меня. Он происходил из Гольцтвитц или, как сейчас называют, из Голчевиц. А после тридцать третьего — вы ведь знаете, что случилось в этом году в Германии? — итак, после тридцать третьего молодой господин Яспер стал государственным комендантом Колбацкого замка, потому что никто из Союза земледельцев не мог тогда разыскать наследников господина капитана Харта…