— У меня их два. Джузеппе Пудду и Салис. Франческо Салис.

— Оба в розыске?

— Да. Пудду исчез сразу после досрочного освобождения в прошлом году. Салис около трех лет в бегах.

— Завтра рассчитываю на ваш звонок. — Фусарри потушил пятую сигару и вышел.

Капитан открыл окно:

— Ну, Гварначча, что вы думаете?

— Не знаю, как я с этим справлюсь. Если бы не обязанности по охране Палаццо Питти, да еще два моих человека сейчас ищут свидетелей, не явившихся в суд сегодня утром… А тут звонок из прокуратуры… Им кажется, что мы везде успеем. Лоренцини сейчас остался один, и, если что-то случится… — Он замолчал, вспомнив, что это уже случилось.

Маэстренжело так чертовски осмотрителен…

А Фусарри так чертовски стремителен. Во-первых, он слишком быстро говорит, видимо, потому что он с севера. Во-вторых, отличается чрезмерным свободомыслием и плевать хотел на установленные правила. Инспектор знал, что Маэстренжело это не нравится. Свободомыслие, по мнению капитана, — один из смертных грехов, причем отнюдь не последний. Взять хотя бы эту ситуацию с прослушиванием телефона. По правилам прослушивание следует вести в прокуратуре, а это означает делить комнату с тамошними сотрудниками, которые всегда готовы вмешаться, а потом присвоить себе чужие лавры. Мало кому это приятно, но правила есть правила. И лишь одному Фусарри на всем белом свете могло взбрести в голову предложить Маэстренжело заниматься прослушкой не в прокуратуре, а у себя, в главном управлении! Неслыханное попрание традиций!.. Капитан согласился, потому что от настолько соблазнительной перспективы слишком трудно было отказаться. Он даже потерял дар речи. Фусарри как никто умел лишать людей дара речи. А его предложения по работе с прессой?! Порекомендовать капитану подбрасывать прессе — как он там выразился? — «подходящую для печати ерунду»! Да кто же не знает, что журналисты Флоренции прозвали капитана Маэстренжело «Могила». Какая там еще подходящая ерунда! Разумеется, инспектор и сам бы не стал этим заниматься. Какого дьявола он должен разбираться, какая ерунда подходит для печати? Ну нет, пусть сами решают, что им публиковать, как всегда это делали. Вот разве что брат и сестра Брунамонти что-нибудь им подкинут, например фотографии и тому подобное, хотя после краткого знакомства с сестрой Гварначча с трудом мог представить, что она шепчется с репортерами. Возможно, брат, если он надумает сотрудничать…

«Совершенно очевидно, — сказал капитан, — что за этим делом стоит некий похититель-профессионал, который скрывается от правосудия. Новый закон превратил похищение в трудоемкий процесс, в нем сейчас остались только специалисты высокого класса. А профессионалы не падают с неба, их деятельность известна, существуют досье, поэтому их можно выследить, если они, конечно, совершат промахи. Думаю, это дело затеял один из двух преступников, находящихся в розыске, у каждого своя группа сообщников и, самое главное, собственная территория, где можно не рисковать». Что ж, к мнению капитана полезно прислушаться.

По берегу реки под полуденный колокольный звон инспектор опять двинулся к Санто-Спирито. Торговцы собирали товар, закончив работу. Он был бы рад занять прежнюю позицию и понаблюдать за коричневыми ставнями, разрабатывая план, как лучше наладить контакт с сыном графини, но любопытный взгляд Торквато заставил его передумать. Гварначча отправился вместо этого в кафе-мороженое рядом с домом Брунамонти.

— Привет, инспектор.

— Джорджо. — Скрывшись от ветра и солнца, инспектор снял фуражку и темные очки. — Мне чашечку кофе.

Они с Джорджо были старыми знакомыми. Бар в последние годы приобрел более состоятельную клиентуру, и теперь здесь в дополнение к знаменитому мороженому стали подавать модные легкие ланчи для студентов и работающих неподалеку служащих. Джорджо не допускал в своем баре наркотиков и дружил с законом.

— Это правда — про графиню? — У флорентийца Джорджо был, как говорится, язык без костей.

В Сицилии, откуда был родом инспектор, люди ничего не видели и не слышали, не позволяли себе ни единого лишнего замечания, и подобная открытость по-прежнему приводила его в замешательство.

— Графиня… — протянул он в нерешительности.

— Брунамонти. Она, помимо всего прочего, еще и моя домовладелица. Разве вы не в курсе, что они владеют здесь целым кварталом?

— Я не знал.

— Целым кварталом! Мы все знаем, что-то произошло. Ее не видели вот уже десять дней. И собаки тоже нет. А они сейчас готовятся к большому показу в Нью-Йорке, и это означает, что Леонардо должен бы работать не покладая рук, а в полночь заходить сюда перекусить. Но он тут не показывается. Да и из мастерской уже неделю никто не приходит. Зато вы являетесь уже второй раз за утро… Ваш кофе. Капнуть в него чего-нибудь?

— Нет-нет…

— Вам бы не помешало. На улице холодно.

— Да. А у вас так тепло и уютно. Кажется, вы сейчас не слишком заняты, мы можем спокойно поговорить.

— Конечно. До начала ланча еще добрых полчаса. Пройдем в зал. Марко! Принеси кофе инспектора в зал. Присядьте.

Маленькие круглые столики, покрытые белыми скатертями, были накрыты для ланча. Инспектор устроился на одном из серых плюшевых стульев, стоящих вдоль стен. И впрямь, приятное местечко.

— Вы, должно быть, неплохо знаете семью…

— Я? Ну, я здесь уже двадцать девять лет. Тогда еще был жив старый граф — отец того, который умер около десяти лет назад, действительно совершенно никчемного человека. Но отец у него был, что называется, с характером. «Профессор» — так его обычно называли. Он на этом настаивал, потому что имел докторскую степень по философии. Слово «граф» для него ничего не значило, «доктор» — мало интересовало, он хотел, чтоб его звали «профессор». Он заходил утром, выпивал чашечку кофе и всегда носил шляпу — зимой фетровую, а летом из тончайшей соломки…

Инспектор сидел молча. С ним так часто бывало: люди поначалу его о чем-нибудь расспрашивали, но потом с радостью начинали рассказывать сами. Большинство предпочитает говорить, а не слушать. Инспектор отвечал на вопросы весьма туманно, а затем замолкал и терпеливо ждал, положив, как сейчас, темные очки в карман, а фуражку с золотой кокардой-факелом на колено; глаза блуждали по кладке стены, на которой висели многочисленные эскизы наружной росписи церкви Брунеллески.

В какой-то момент, неверно истолковав этот взгляд, Джорджо бросился объяснять, как муниципалитет когда-то попросил всех художников города расписать фасад церкви, который архитектор оставил нетронутым, и как однажды жаркой летней ночью эти рисунки были перенесены на стены церкви. Что за ночь была! Конечно, в те дни, с мэром-коммунистом…

— Как его звали?

— Мэра-коммуниста? Габбуджани. Полагаю, это было еще до твоего приезда, но идея принадлежала…

— Покойному графу Брунамонти, чей отец называл себя «Профессор» и от которого не было никакого толку.

Джорджо снова заговорил о семье и рассказал массу подробностей. Инспектор мысленно видел перед собой семейный снимок, с которого исчезло изображение одного из членов семьи, — этого человека могли похитить, убить или же он пропал. Единственная возможность представить его себе — заполнить пустующее пространство на фотографии. Чем больше узнаешь о жертве, тем меньше остается пустого пространства. Капитану он мог сказать, что это поможет расследованию. Себе — что люди не сразу после освобождения возвращаются к нормальной жизни и всегда нуждаются в помощи. Настоящей же причиной его интереса была маленькая золотистая собачка неопределенной породы. Он никому не смог бы этого объяснить.

Поэтому он слушал историю графа Уго Брунамонти, супруга американской модели, сына графа Эджидио Брунамонти, известного как «Профессор». Того самого графа Уго Брунамонти, который родился с серебряной ложкой во рту, а умер от голода.

Он был по общим отзывам очаровательным ребенком, светловолосым и кареглазым, но довольно странным. В чем именно заключалась его странность, никто из ныне живущих сказать не мог. Он учился в колледже иезуитов и был исключен за проступок, о котором ничего не известно. Увлекся искусством, купил галерею, чтобы выставлять свои работы, и учредил приз своего имени в области скульптуры. Первый достался ему самому, а потом он вручал его художникам-неудачникам из числа своих друзей. Приз этот, подобно другим его затеям, пережил своего создателя и до сих пор присуждается ежегодно. Это была тяжелая, украшенная барельефом медаль в голубой бархатной коробке; стоимость ее выпуска компенсировалась ценой входных билетов. Ежегодно в июне, после церемонии награждения, почтенных лет княгиня, обладательница очаровательной виллы и скромного дохода, дама с умеренными притязаниями на артистический салон, устраивала грандиозный прием у себя в саду. Сад был еще лучше, чем вилла, и публика охотно посещала прием, зачастую даже не догадываясь о поводе; терраса, где сервировали ужин, в бархатные июньские вечера была залита лунным светом и пропитана запахом роз. Сын графа, Леонардо, никогда не посещал этих приемов. Единственная из Брунамонти, чье чувство семейного долга было достаточно развито, чтобы выдержать присутствие на этих вечеринках, была дочь, Катерина. Возможно, потому, что она сама когда-то немного увлекалась искусством, правда, это время давно прошло, и поэтому лишь семейные чувства могли послужить объяснением ее рвению. Нет, она ни разу не получила приз.