— Ах ты, мать твою!

— И что же теперь делать?

— Заткнись! Да заткнись же ты!

Главный сердился и, пожалуй, даже паниковал. Я легко узнала его голос, но не была уверена насчет второго, который спросил: «И что же теперь делать?» Возможно, это водитель. Во время поездки он молчал. Флорентийский акцент, сильный и грубый.

— Вы ошиблись, да? Вам ведь нужна не я: недостаточно богата…

Оплеуха.

— Закрой свой поганый рот! Дай левую руку. — Я протянула руку. — Потрогай это, я сказал, пощупай! И не висни, чтобы помочь себе. Просто держись за него, когда идешь. Если он остановится — ты останавливаешься тоже. Когда он трогается — ты за ним. Пошевеливайся! — Он ткнул меня чем-то, похоже, дулом ружья.

Я ощупала грубую парусину рюкзака, который нес впереди главный. Постаралась сделать, как мне велели, и шла, легко прикасаясь к рюкзаку левой рукой. Снег хрустел под ногами. Я знала, что мы где-то очень высоко: не только из-за снега, но и потому, что жалобный вой ветра раздавался снизу, а не сверху. Мы двигались по очень узкой каменистой тропке, которая круто обрывалась справа. Ботинки не подходили для такой грубой дороги, и я постоянно спотыкалась о камни, торчавшие из жесткого наста. Как я могла сохранить равновесие, только лишь дотрагиваясь до рюкзака? Я сразу же врезалась в идущего впереди человека и услышала: «Не висни на мне, сука!» Меня отпихнули и сильно ударили в спину.

— Иди сама! Не тяни за рюкзак и не пытайся, падая, схватиться за кого-нибудь из нас или получишь по морде этим. — Он ткнул дулом ружья мне в щеку, затем вернул мою руку на рюкзак. — Шагай!

Честное слово, я упала совсем не нарочно! Но я промолчала, опасаясь очередного удара. Я хотела поговорить. Хотела спросить, зачем они делают это со мной. Я недостаточно богата. Почему на моем месте не оказался кто-то действительно состоятельный, кто никогда не боролся, кому все далось легко? Возможно, таких людей они имеют право ненавидеть и наказывать. Но не меня, не меня! Я хотела рассказать им, как бедна я была, как много и тяжело работала, чтобы мои дети ни в чем не нуждались. Неужели я не заслужила хотя бы несколько лет покоя между нищетой и достатком? Как глупо и смешно, что меня похитили раньше, чем я рассчиталась со всеми долгами!

Но я не осмелилась произнести все это вслух. Какой смысл? На меня уже повешен ярлык «богатая сука», и я останусь с этим ярлыком для успокоения их совести. Это правда, клянусь. Вы и представить себе не можете, какие проповеди читали они мне неделями, какие оправдания находили для своей жадности и жестокости.

Так что я предпочла идти молча. От ходьбы тело под теплым пальто взмокло, но голова и особенно уши ужасно мерзли. Я больше не чувствовала рук — а должна была держаться за рюкзак. Мне было не до разговоров. Я старалась хоть время от времени согревать одну руку в кармане, но тут же теряла равновесие и соскальзывала с тропинки, ощущая всем телом пропасть. Каждый раз, когда я спотыкалась, меня ругали и били. Мы шли целый день и, кажется, все время вверх, ни разу не остановившись для отдыха. Я знала, что они нервничают и боятся. Что-то было не так. Что могли значить их слова, когда они рассмотрели меня при свете утра? Возможно, я была права: они совершили ошибку и похитили не того человека. Возможно, они проведут меня по кругу, заметая следы, и в конце концов оставят где-нибудь недалеко от жилья. Я не видела их лиц и не смогу их опознать. Значит, им ничто не угрожает.

Не останавливаясь, шедший за мной человек потянулся через меня, достал из рюкзака своего товарища пластиковую бутылку с водой и вложил мне в правую руку.

— Давайте остановимся, — попросила я, — боюсь упасть.

— Шагай!

Я глотнула немного воды, но желудок взбунтовался, я поперхнулась, и вода потекла по подбородку. Я ведь так давно ничего не ела. Он дал мне ломтик черствого хлеба и кусок пармезана. Это было вкусно, особенно сыр, соленый и твердый. Но желудок отказывался принимать что бы то ни было, и я не сумела проглотить ни кусочка. Я пыталась, я поверить не могла, что психологическое состояние может так влиять на главные физиологические потребности. Разве не должно быть все наоборот? В конце концов я просто оставила прожеванную пищу во рту и ждала, пока она совсем размокнет и стечет капля за каплей по пищеводу. Проделала так шесть или семь раз, пока все не съела, и, когда предлагали, старалась пить больше воды. Надо беречь силы. К тому времени я была уверена, что они ошиблись и отпустят меня. Я приказала себе подчиняться им во всем: едва касалась рюкзака левой рукой, еще ниже опустила голову и нащупывала дорогу ногами, стараясь не споткнуться, чтобы не разозлить их, а главное — чтобы не пораниться, ведь мне придется довольно долго идти одной, когда меня освободят.

Я остановилась, когда остановился Рюкзак. Я слышала, как удаляются по тропинке его шаги, — он отошел по нужде. Второй приставил мне ружье к спине. Не знаю, куда, по его мнению, я могла убежать, — я покорно стояла, опустив голову, до возвращения Рюкзака. Тот вновь встал впереди меня, Ружье вернул мою руку на прежнее место и тоже отошел по нужде. И только тогда я поняла, что с нами нет Никотиновых Пальцев. Я подала знак, что тоже хочу в туалет.

— Садись прямо здесь. Слева.

Справа все еще обрывался круто вниз склон — можно было упасть. Я прикрывалась пальто, изо всех сил стараясь не шлепнуться и не намочить полы. Ничего не видела, но чувствовала себя ребенком, который, хотя ему уже невтерпеж, боится уколоться о шипы, обжечься крапивой, порезаться осколком. Однако вокруг не было ничего, кроме короткой колючей травы, припорошенной снегом, да ледяного ветра, пробиравшего до костей.

От одной мысли, что меня освободят, в голове прояснилось и мозг начал бешено работать. Мы, должно быть, взбирались на холм или гору, и все это время обрыв был справа от нас — значит, мы не меняли направления. В таком случае, это было не просто движение по кругу. Я решила, что мы обогнем холм, в какой-то точке повернем назад, пройдя достаточно долго, чтобы сбить меня с толку, и спустимся вниз. Можете представить мою радость, когда мы стали снижаться. Я была права!

Они намеревались избавиться от меня. Я хотела кричать от восторга! Произошла ошибка, сегодня я буду дома, приму горячий душ, устроюсь в углу дивана рядом с Лео и Катериной. Посмотрю телевизор, смогу позвонить друзьям, позвонить Патрику! Возможно, он уже прилетел, если сел на первый же самолет из Нью-Йорка сразу после того, как узнал… Знает ли он? Моя кровать, моя любимая спокойная комната. Происходящее не имеет значения. Это ошибка. Это скоро кончится.

Рюкзак остановился. Вот оно! В ожидании инструкций я воображала, что недалеко дорога, может быть, заправочная станция или какой-нибудь придорожный супермаркет. Представляла, что скажу людям, чтобы они не подумали, что я сумасшедшая, ведь я появлюсь ниоткуда, даже без мелочи на телефон. Возможно, в газетах еще ничего не писали… Как долго я отсутствовала? Мне кажется, прошли недели, но…

— Здесь?

— Из винтовки давай, а не из этой пукалки.

В ушах зазвенело, сердце бешено заколотилось. Это был голос Рюкзака. Они не собираются меня отпускать, они меня убьют. Но паники я не почувствовала. Внутри не было ничего, кроме огромной волны печали. Я подняла лицо к небу, пусть и не видя его. Ружье стукнул меня по голове, а Рюкзак произнес:

— Давай!

Какая-то возня, передернули затвор. Я ждала, опустив голову. Грянул выстрел. Что-то чиркнуло по лицу и упало возле ног, затем еще и еще раз.

Треск выстрелов все еще звучал в голове, когда вдалеке эхом прозвучал ответный. Рюкзак сказал:

— Все нормально.

Ружье положил мою руку обратно на рюкзак и толкнул меня в спину:

— Шагай.

Они не убили меня. И не отпустили. Они подали сигнал и получили ответ. И если они сигналили выстрелами, значит, мы в такой глуши, так далеко от какой бы то ни было цивилизации, гостиниц, жилья, что они могли ничего не бояться. С виска капала кровь, возможно, от удара пистолетом.