– Извините, – уже не впервые за этот вечер сказал Максим Соколовский, – но в это просто невозможно поверить.

– Дай срок, корреспондент, – ответил на это Борис Григорьевич Грабовский, – и все увидишь своими глазами. Если, конечно, мы договоримся.

Эта фраза – «если мы договоримся» – то и дело мелькала в разговоре, время от времени выныривая на поверхность, как угодившая в водоворот щепка. «Или как кусок дерьма», – подумал Максим. Последнее, пожалуй, было ближе к истине, на это указывал вкрадчивый тон, которым данная фраза произносилась. До сих пор Максим старательно увиливал от прямого ответа на замаскированный этой фразочкой вопрос: этот ответ мог не понравиться хозяину, а уходить, даже не попытавшись разобраться в ситуации до конца, не хотелось.

Но теперь этот рефрен прозвучал как-то так, что Максим понял: если продолжать увиливать, это увиливанье само по себе будет расценено как вполне однозначный ответ.

– Борис Григорьевич, – сказал он, – а о чем, собственно, вы намерены со мной договориться?

– Вот так вопрос, – довольно достоверно изобразив недоумение, сказал Грабовский. К этому моменту он уже почти прикончил содержимое графина, но внешне это на нем никак не отразилось, разве что речь его стала не такой отрывистой, а темный, исподлобья, взгляд – не таким угрюмым. – Ты зачем сюда пришел?

– Ну, как это «зачем»? Поговорить.

– Врешь! Точнее, недоговариваешь. Ты пришел составить мнение – это, между прочим, твои собственные слова. Так? Теперь следующий вопрос: а зачем я тебя принял? Не в офисе, не на улице, а тут, у себя дома, куда посторонним вход воспрещен… Зачем, как ты думаешь?

– А зачем? – спросил Максим, даже не догадываясь, а зная наверняка, каким будет ответ.

– А затем, что ты – один из тех, кто формирует общественное мнение. То есть какое мнение у тебя, такое и у народа. Пусть не у всего народа, но у его значительной части. Причем твои читатели – люди образованные. Умными я их с чистой совестью не назову, потому что умный человек составляет мнение обо всем на свете сам, а не берет его готовеньким из газет, но что образованные – это факт. И именно среди них, заметь, больше всего тех, кто кричит: Грабовский-де шарлатан без стыда и совести, спекулирует на чужом горе… Скажешь, нет?

– Гм, – сказал Максим. – Спорить трудно.

– А ты не спорь. Не надо со мной спорить, мне ведь виднее. Это, брат, очень нездоровое занятие – спорить с тем, кто прав.

– Если бы дело было только в правоте, – негромко заметил Максим.

– А? – переспросил Грабовский и тут же, сообразив, что имел в виду журналист, рассмеялся с очень довольным видом. – А, вон что… Соображаешь, пресса! Правильно, на одной правоте далеко не уедешь. Это у нас испокон веков ведется: у кого кулак больше и глотка шире, тот и прав. Да, верно ты подметил: со мной спорить не только бесполезно, но и опасно. Я, конечно, своей силе хозяин, но знаешь ведь, как это бывает: устанешь как собака, разозлит тебя кто-нибудь крепко, вот нехорошая мыслишка сама собой и проскочит. Подумаешь, бывает: да чтоб ты сдох, сволочь! – а назавтра, глядишь, в газете некролог…

Эта небрежно замаскированная угроза была произнесена простым, будничным тоном, словно Грабовский вовсе и не угрожал, а констатировал факт – немного неприятный, но вместе с тем вполне обыкновенный, вроде того, что протекает крыша или заедает дверной замок. Из-за этого его слова прозвучали как-то особенно правдиво и достоверно, так что Максим, не очень-то веривший в подобные вещи, поневоле ощутил некоторый дискомфорт. До сих пор ему никогда не приходилось иметь дела с экстрасенсами или хотя бы принимать участие в тянущихся уже не первую сотню лет дебатах вокруг сверхчувственного восприятия, ясновидения и прочей полумистической петрушки. Однако, готовясь к этому разговору, он довольно основательно ознакомился с вопросом и выяснил, что позиция официальной науки в отношении людей, подобных Грабовскому, осталась, в общем, такой же, как в начале девятнадцатого века, когда были предприняты первые, вполне наивные попытки точно установить, существует ли в действительности такое явление, как сверхчувственное восприятие. Тогда группе ясновидцев было предложено прочесть текст на листках бумаги, спрятанных в запечатанные конверты; тот опыт ничего не доказал и ничего не опроверг, и за истекшие с той поры без малого две сотни лет в данной области знания почти ничего не переменилось. Строго говоря, до сих пор никто так до конца и не понял, существует ли она вообще, эта область знания. Были придуманы и использованы десятки новых, порой очень остроумных методов исследований, проведены тысячи экспериментов, но, как справедливо заметил все тот же Грабовский, прав по-прежнему был тот, у кого шире глотка. До сих пор ни один ученый, дорожащий своей репутацией, не взял на себя смелости прямо, без «но» и «если», заявить по этому поводу хоть что-то определенное, сказать твердое «да» или такое же твердое «нет».

При этом к услугам экстрасенсов, колдунов и целителей всех мастей по-прежнему прибегали все или почти все, начиная от доярок и кончая главами государств. Главу государства можно обзывать как угодно – у себя дома, на кухне, когда никто не слышит, – и думать о нем можно что угодно, но темный, замороченный, пребывающий в плену глупых суеверий недоумок стать во главе государства не может по определению. Да и доярка, если уж на то пошло, не будет с поклоном подносить местной знахарке молоко, яйца и леденцы в бумажном кулечке, если та не способна ей помочь. Следовательно, во всем этом определенно что-то есть; таково общественное мнение, да и мнение официальной науки недалеко от него ушло.

А раз так, можно допустить, что только что прозвучавшая угроза Грабовского – отнюдь не пустое сотрясение воздуха…

«А, чтоб тебя, – сердито подумал Максим. – Надо же, какой ловкий подонок! Как он навострился на нервах играть! Грозить ножом или пулей – это значит дать человеку повод обратиться в милицию. А тут вроде и пригрозил, и напугал, а мне и пожаловаться не на что. Я рационалист, я во все эти штуки не верю, а уж милиция-то в них не верит и подавно. Они там тоже все до одного рационалисты и прагматики – по крайней мере в служебное время. Им ничего не докажешь, да я и не собираюсь им ничего доказывать. Тут бы себе хоть что-то доказать, так ведь и это не получается! Я ведь уже и не знаю, верю во всю эту чепуху или нет. Не знаю, но боюсь. Потому что страшно. Вон, глазищами-то как сверкает!»

Вид у Грабовского и впрямь был внушительный. Его вечно угрюмое, грубо вылепленное лицо свидетельствовало о большой силе духа, а пронзительный взгляд глубоко посаженных глаз, казалось, проникал в самые сокровенные тайники души, с привычной небрежностью сканируя их содержимое, добираясь до самых потаенных мыслей и чувств. Да, Борис Григорьевич, вне всякого сомнения, был наделен железной волей и дьявольской проницательностью, а это делало его весьма серьезным противником независимо от наличия или отсутствия у него широко разрекламированных экстрасенсорных способностей.

– Да, – сказал Максим с такой льстивой интонацией, что любой, кто хорошо его знал, непременно понял бы, что он, во-первых, взбешен, а во-вторых, издевается над собеседником, – вашим врагам не позавидуешь.

– Факт, – небрежно согласился Грабовский, то ли не заметив издевки, то ли не обратив на нее внимания. – Тяжело это, чтоб ты знал – обладать силой. Легче вагоны разгружать, ей-богу. Целый день вкалывай как проклятый да еще и за собой следи, чтоб ненароком, случайно кому-то не навредить. Я ведь не злодей какой-нибудь, порчу на людей за деньги не насылаю. Хотя мог бы, между прочим. Знал бы ты, какие суммы мне за это предлагали! И какие люди это делали…

– Бизнес? – предположил Максим.

– И бизнес, и политика… Сам подумай, кому неохота просто так, за здорово живешь, не прилагая никаких усилий, на самую верхушку вскарабкаться? Вот и идут: Борис Григорьевич, помоги… Но я об такие дела не пачкаюсь. Одно дело – помочь человеку, когда у него рак в последней стадии или, скажем, родственник потерялся. А всякой сволочи деньги да власть на блюдечке подносить – слуга покорный! Ты, когда станешь обо мне писать, на это особое внимание обрати.