Что же это за «психологическая часть» депрессии? Это как раз и есть «страдание» — эмоции горя, печали, подавленности, тоски.

Шведы, как и большинство европейцев, особенно северных, — это люди, которые с самого раннего детства обучаются сдерживать свои эмоциональные реакции, особенно негативные. Демонстрировать свое эмоциональное состояние здесь считается просто неприличным. И в этом есть своя сермяжная правда: когда вы сердитесь, расстраиваетесь или тревожитесь — вы автоматически доставляете другим людям неудобство, а право на это вам никто не давал и давать не должен. Если у тебя проблемы — это твои проблемы, и будь любезен с ними разобраться; не нужно вываливать свои эмоциональные реакции на окружающих, они здесь совершенно ни при чем.

Это нам, в России, кажется, что никто без наших эмоциональных реакций обойтись не может. Мы считаем буквально своим долгом в обязательном порядке сообщить всем и вся, причем всеми доступными нам средствами, о том, что мы чувствуем, что мы думаем, как мы это воспринимаем, что это для нас значит. Причем все это мы делаем с изыском, в подробностях, так, чтобы и они — наши окружающие — тоже это прочувствовали. В этой поведенческой стратегии, возможно, тоже есть свои плюсы, но для людей западной цивилизации это по крайней мере выглядит странным.

(О психотерапии депрессии я специально написал книжку «Средство от депрессии», вышедшую в серии «Экспресс-консультация».)

Вы должны, опять же, по европейским меркам, беспокоиться о тех, с кем вы взаимодействуете. А поскольку наши эмоции, как правило, иррациональны, то с помощью своих эмоций ничего существенного другим людям мы сообщить не можем. Ну а просто так драматизировать всех и вся только потому, что нам, видите ли, хочется выплеснуть свои чувства, — неприлично. Наконец, другие люди, возможно, воспринимают эту же ситуацию иначе, ведь это дело весьма субъективное. Когда же мы захлестываем их собственным эмоциональным восприятием ситуации, то, по сути и по факту, проявляем неуважение к их субъективности, а это совершенно никуда не годится! Так примерно рассуждают европейцы (скандинавы — в особенности), хотя, конечно, это не столько рассуждения, сколько стереотип поведения, привычка, автоматизм.

В чем же состоял предмет страдания Гуниллы? В целом, вещь обычная для представителей «актерского цеха» (у хороших российских актеров точь-в-точь такие же переживания): ощущение собственной профессиональной несостоятельности. Последнее активизируется у актеров на фоне личных драм, которые они, по роду своей профессии, переживают ярко, бурно, не в пример нам, не актерам. И вот в чем была особенность Гуниллы… Когда в подобном переживании находится российский актер — пиши пропало! Он представляет собой оголенный нерв, который в отношении окружающих ведет себя, как оборванный электрический кабель: «Не подходи — убьет!» Возможно, это лучшая роль, которая когда-либо удавалась этому российскому актеру! Он драматизирует каждую мелочь, каждую деталь, он переживает так, словно пришел конец света, а он — тот единственный, кто, к несчастью, выжил при Апокалипсисе.

С Гуниллой все было иначе. Она убедилась (так, по крайней мере, казалось ей в ее депрессии), что как актриса она ничего собой не представляет, что она бездарна, а потому нужно просто заканчивать с актерской карьерой, по сути, ее даже не начав. Проблема же состояла в том, что иначе как актрисой она себя не мыслила, она не могла представить для себя иной, не актерской жизни. Ей казалось, что иначе она просто не сможет жить. Думать, что эта мечта ее детства оказалась лишь досадной ошибкой, было невыносимо. При этом, можете мне поверить, никто из окружающих никогда бы не догадался о том, что с ней творится. Она держалась молодцом, улыбалась, а когда встречала знакомого человека, заинтересовано спрашивала у него: «Как твои дела?» Она, несмотря на свое удручающее состояние, выглядела в высшем смысле этого слова достойно.

Это поведение было бы странным, даже если бы она не была актрисой, но просто россиянкой и находилась в депрессии. Подобное поведение для россиян, находящихся в депрессии, мягко говоря, нехарактерно, они на него в этом своем состоянии чаще всего просто не способны. А вот актера с депрессией, да с таким поведением представить себе и вовсе невозможно! Конечно, Гунилла по-настоящему переживала и мучилась, конечно, ей было плохо и тяжело, конечно, она страдала. Но это страдание не превращалось у нее в спектакль, она не разыгрывала сцен, не привлекала к себе внимание окружающих, не пыталась стать пупом земли. Она тихо и ровно переживала свое страдание.

Страдание Гуниллы, несмотря на отсутствие характерного внешнего антуража, имело место, и, как и всегда в таких случаях, это страдание было иллюзорным. Ей казалось, что жизнь ее закончилась, что все бессмысленно, что она зря потратила время и силы, что она зря верила и надеялась, обманула ожидания своих родителей и учителей. Короче говоря, она страдала по-настоящему и это настоящее ее страдание было иллюзией. Почему иллюзией? Потому что наше страдание (и тут уже ни культура, ни национальность, ни что-либо еще уже значения не имеют) — это великий обманщик.

Мысли (левое полушарие) и внутренние образы (правое полушарие), которые создают и поддерживают нашу депрессию, в корне ошибочны. Впрочем, это ошибка непроизвольная. Когда. у человека развивается депрессия, его психика перестраивается таким образом, что во всем, что бы ни происходило, она усматривает только «плохое», только «печальное», только «трагическое». Мир перестает радовать человека светлыми красками.

Биологические задачи депрессии — спасти нас от тревоги, снять внутреннее напряжение. А как это можно сделать, если не с помощью создаваемых этой психикой картинок будущего, лишенных всякой надежды и перспективы. Если я начинаю верить в бесперспективность своего будущего, я перестаю сопротивляться внешним обстоятельствам. Если же я перестаю им сопротивляться, то мое внутреннее напряжение неизменно и стремительно идет на нет. Психика, таким образом, защищается от своеобразного «перегрева», однако вместо «атомного взрыва» мы получаем здесь «атомную зиму» — холодную, трагическую, мучительную.

Вот почему нам с Гуниллой так важно было осознать, что ее страдание иллюзорно. Конечно, нам пришлось обратиться к ее «личной драме» — разочарованию в мужчине, которое незадолго до своей депрессии пережила Гунилла. Конечно, мы должны были увидеть и неоправданность обеих ее базовых депрессивных установок: «я бездарна», «если я не стану актрисой, я не смогу жить иначе». Разумеется, обе эти позиции были чистой воды иллюзией, в чем мы и смогли быстро убедиться; но проблема в том, что Гунилла этим установкам верила, что и давало жизнь ее иллюзии страдания.

Когда страдание было очищено от разнообразных примесей, когда оно было выведено на поверхность, иллюзия страдания Гуниллы покачнулась. И поскольку сама Гуннила, вследствие своих культуральных, национальных и личностных особенностей, не давала своему страданию хода, справиться с этой иллюзией оказалось проще простого. Вот почему так поучителен для россиян должен быть этот пример.

Когда мы не даем своему страданию хода, когда мы держим его в узде, конечно, предпринимая при этом попытки увидеть его иллюзорность, успех дела практически гарантируется. Гунилла — чем далее, тем более — становится замечательной актрисой, хотя, конечно, на ее пути будет еще много трудностей и преград. Однако же если она и дальше будет помнить, что страдание — это только иллюзия, то она никогда не свернет со своей дороги, не испортит своей жизни, не заставит страдать окружающих.