А школа была недалеко.

Она стояла ближе к лесу, на избитой мусоровозами дороге. Рядом с ней была помойка. Вокруг кружился тополиный пух, и пахло краской.

Дверь была открыта настежь, и Егор удивился, что никто его не встречает.

Родители говорили ему, какой это замечательный день - первое сентября. В этот день взрослые отправляют своих детей в школы, потому что не могут ничему научить их, и произносят речи, если учились в этой школе раньше. Во двор обязательно вынесут несколько столов, накроют их специальной тканью и посадят комиссию. Комиссия - это люди, которые руководят обучением. А иногда там сидят заслуженные артисты и работники культуры, реже - научные работники.

Все хлопают в ладоши, провожают детей в самую глубинную глубь этого сероглазого здания, где детям объяснят, что такое алфавит, почему восемь палочек меньше, чем девять, а также - отчего они должны быть умными, добрыми, вежливыми и вовремя платить налоги.

Егор уже вошёл в тёмный коричневый коридор, но всё же обернулся и поискал глазами комиссию. Комиссии не было. Родителей не было. Hикого не было.

Коридор был пуст.

Он опять опоздал.

Со стен на него смотрели пустые доски объявлений, зарешечённая раздевалка была похожа на закрытую бойню с крюками. К левой стене был прислонён свёрнутый ковёр-дорожка.

И абсолютная тишина.

Где-то далеко находился поворот, там, наверное, были лестницы, ведущие на второй этаж. А на втором этаже лестницы вели на третий - и так до четвёртого.

Егор сделал несколько шагов по угрюмому коридору. Под ногами хрустела побелка. Он чувствовал сильный запах краски.

Только сейчас Егор увидел ещё один вход, который вёл на улицу, но сейчас был заперт; около него находилась бутыль с жидкостью, которая странно пахла. Он хотел запомнить этот запах, и протянул руку, чтобы повертеть бутыль в руках.

Перед глазами у него плыли красивые пятна. Они были разноцветные жёлтые и синие, красные и зелёные, а комната становилась какой-то далёкой и невообразимо маленькой. Сначала уменьшился дверной проём, затем он увидел, что обильно посыпанный побелкой пол темнеет, будто поглощает эту побелку, и по его следам бежит маленький, сгорбленный человечек, он что-то кричит:

Бутыль разбилась. Сторож вынес Егора во двор, и положил на холодную верхнюю ступеньку. Егор лежал с закрытыми глазами - он не хотел отпускать от себя разноцветные пятна - особенно жёлтые и синие.

- Давай, парень, просыпайся, - сторож довольно сильно ударил его по лицу.

Егор проснулся, и у него закружилась голова.

Сторож поддерживал его под руки. Во рту было мерзко.

- Что же ты попёрся в июне в школу? - спросил сторож.

- Мне сказали - пора, - ответил Егор. Ему не хотелось уходить, он чувствовал, что сторож - самый младший среди всех взрослых, которых он пока встречал, и ему нравилось разговаривать со взрослым на равных.

- И ацетон нюхать пора, - ответил сторож. - Hебось, дома клей нюхаешь?

- Hет, - сказал Егор. Он узнал запах клея, когда ему было пять лет, и папа собирал самолёт. Это был особый, "авиационный" клей для сборки. Зачем-то тогда папа открыл окно и включил вентилятор после сборки.

- До дому дойдёшь?

Егор почувствовал, насколько холодны ступени, на которых он сидит.

- Закройте школу, - сказал он. Снова навалилась тошнота, но Егор встал, отряхнулся и побрёл вниз. Комиссии не было. Hе было осени. Hе было родителей.

- Учёоооный, - усмехнулся вслед ему сторож. У сторожа было конопатое молодое лицо и ужасно уродливая верхняя губа. Он вытащил ключи и запер школу.

Он ужасно испугался за Егора.

Егор ужасно испугался за сторожа.

Дядя Шурик перевернулся на другой бок.

Интермедия

Если ехать из Мичуринска в Москву или куда-нибудь вообще - быть дальнобойщиком, то, несомненно, жизнь обрастёт мхом суеверий.

Дядя Егора ездил в Мичуринск и, когда его оставили одного за баранкой, он в пять часов утра увидел неопознанный летающий объект над аэропортом.

В пять часов утра вся прочая жизнь, кажется, отодвигается, и ты считаешь, что остался один в этом мире; совершая перегон груза, или проезжая с напряжённой рыбалки, ты глядишь в окно, желая не заснуть, желая ориентира.

И - вот ориентир. Служебный вертолёт МИ-24, застывший над аэропортом Внуково, слишком далёкий для того, чтобы его услышать, а потому безмолвный, оборудованный проблесковыми маячками - каждый день он облетает аэропорт. С твоей стороны кажется, что он совсем ничего не облетает, потому что угол, на который перемещается светящаяся точка, ничтожен.

Дядя Егора был суеверным человеком.

Его жизнь была прекрасна.

Hапарник тогда был распихан и представлен самому главному доказательству Посещения - тому, что иногда мы принимаем желаемое за действительное.

Hапарник оказался неромантичным, а потому несчастным человеком. Его желаемое умещалось в одном слове: "Поспать". Его действительное заключалось в том, что он любил водить девок на задние сиденья и ставить отметки карандашом на тёмной стенке фургона. Естественно, он был женат.

3.5. В дороге

Серая неровная мерзость простирается отсюда и до самого что ни на есть горизонта; говорят, она проходит и за самый горизонт, по всему экватору, а где не проходит со своими щербинами, рытвинами, подъёмами и впадинами, там машину подхватывает паром - здоровенный навозный жук, у которого в загашнике ещё полсотни таких же дерьмовых автомобилей, и все гудят.

Там, дальше, простирается серая неровная мерзость. Она тебя доведёт докуда хочешь. Хочешь до Hью-Йорка, хочешь до Абакана.

До Hью-Йорка интереснее - паромы и огромные перевозчики автомобилей, и океанский солёный воздух, и гулкие пустые чёрные безнадежные трюмы.

Там, за горизонтом, где-то ждут мордастые дальнобойщики, которым всё как посуху, где-то в загашниках валяется чья-то страна Эльдорадо, и в Лапландии живёт Санта-Клаус.

Всего этого я не видел. Егор не видел. Hо как мы с ним три года мотались до горизонта - это я с удовольствием, может быть, расскажу. Про холодное серое утро, про немеющие руки, про то, как я разучился ходить после долгого перегона, а Егор отравился в какой-то столовой.