Итак, согласно автору, массовое кино, являясь продуктом определенной культурной ситуации в эпоху Модерна, представляет значительный интерес для исследования Zeitgeist»а или "духа эпохи", поскольку даёт "уникальную возможность для аналитика зафиксировать эти узловые моменты современной культуры". Более того, ссылаясь на одну из заповедей феноменологической традиции в философии, он формулирует свое кредо: "Массовое кино — сфера тех самых "самоочевидных" вещей, анализ которых и является наиболее сложным делом".

Сегодня — двести лет Николаю Гоголю! И косая грандиозная тень официальных торжеств синей полосой легла на знакомый портрет, коснулась золотого тиснения; произведя оптические перемены, заставила мерцать и двигаться застывшие буквы, а знакомые глаза — улыбаться. Всё как-то зазеленело вокруг, как бывает только в зеркальных весенних сумерках. И громко со стуком распахнулись двери…

Многие знают и понимают, что, взяв книгу хоть какого русского классика и начав читать его в приемлемой для чтения обстановке, впадаешь в особое состояние, больше всего напоминающее душевный, увлекательный разговор с близким родственником. И какие только не всплывают острова, и какие не журчат имена?! Разговор то льётся веселым ручейком, то расходится широкой волжской волной. Начинаем с ним судить да рядить — так и эдак. Где-то озаримся добрым смехом (А как там поживает Александр Федорович, всё ищет себе невесту в провинции?), а порой помолчим, вздыхая, припомнив дорогое, ушедшее, невозвратное.

Иное дело — юбилейная кутерьма, фанфары и кимвалы, чуть помятые безутешные трубы иерихонские! Здесь не личная встреча с глазу на глаз, а нечто вроде парадного приёма. Когда этот родственник является в сопровождении большого количества публики, причем самой разной, частью незнакомой, а иногда престранного вида и поведения. И ты только ахнешь при виде такой толпы, где почти затерялось родное лицо, и всё бормочешь растерянно: "Милости просим!.." Тут уж не до разговора, хорошо бы хоть успеть обняться, ибо тащит моего кума целый рой, при этом жужжание и галдёж стоят немыслимые. Но всё равно — приятно! Приятно, потому что знаешь: ты — дома. Такие штуки могут случаться только здесь, только на Родине.

Что ж, милости просим, Николай Васильевич! Проходите ж и вы, гости дорогие: критики, литературоведы прошлого и настоящего, комментаторы, ревнивцы-журналисты, кудесники слов и цифр, весёлые злопыхатели… Ну и вы, конечно, Павел Иванович! Ибо в такие дни литературные персонажи безнадёжно смешиваются с живыми и мертвыми — всеми, кто крутится и толчётся вокруг молчаливой и спокойной фигуры.

Вы любы мне все! Ибо вы все — друзья, знакомые, порождения ума драгоценного автора, который хоть немного утомлен вашим поведением, но любит вас всех. И даже любое свиное рыло, мелькнувшее вдруг в экране, в такие дни кажется законным, закономерным и чем-то даже приятным. Как же без них-то? Чай, не Льва Толстого чествуем…

Боже, какая теплота, какой уютный беспорядок! Такое впечатление, что на время закрыли подушками разбитые сквозящие стекла, разбили каблуками головы скользящих по полу гадюк, развели огонь в печах, зажгли старые люстры. И под их сиянием стало всё, как прежде… И не верится, что кончатся славословия, погасят свет и засвистят снова ледяные сквозняки, а в холодные комнаты вновь тихо наползут змеи, не давая ступить сюда одинокому гостю.

Но пока праздник Гоголя, праздник русской культуры в разгаре. И каждый хочет провозгласить тост, сделать особое подношение, засвидетельствовать свое присутствие, приобщившись к этому бессмерному пиру. Кто-то старательным муравьём тащит на спинке отсырелый автограф, найденный в реквизированном архиве, что был в прошлую зиму частично подтоплен из-за прорыва труб. Кто-то дерзким факиром производит представление, изображая гигантский нос, или гоголем прохаживаясь по парижским бульварам. Есть и такие, кто несёт с собой ключ к некоему шифру и, хитро улыбаясь, показывает нам его издалека. Вот, мол, отгадка, но вы её не получите…

И всё это славно! Во всем непосредственное дыхание нашего мира, таинственные знаки так и неразгаданного шифра; этого, так сказать, культурного кода нашего народа. Но речь не о тайнах, которые, может, и не надо пытаться раскрыть. Речь о вещах близких и простых, растворенных в национальной культуре.

Данные публикации — скромный подарок Гоголю от газеты "Завтра", наша маленькая лепта в большой громоздкий юбилей, который по своему пестрому составу во многом напоминает "многоэтажный" экипаж помещицы Коробочки из "Мертвых душ".

Говорят, Гоголь вошёл в народное подсознание, но, быть может, он и не выходил оттуда. Он находится там, за спектральной кромкой мифа, и находился там всегда: писал ли он о ярмарках и цветущих ночах Малороссии, или же погружался в мир каменных, заплесневелых гробов утонувшего Петербурга.

Да, Гоголь имел в своём распоряжении особый оптический прибор, который одновременно мог уменьшать и увеличивать интересовавшие его предметы. Такой гибрид микроскопа с подзорной трубой, обладающий свойством рассматривать глубоко запрятанные явления и способный завернуть взгляд даже за угол. Потому оптическая вселенная Гоголя потрясающе объёмна, а творения его представляют чуть ли не четырёхмерное изображение России. И, поскольку искривленные, но всегда узнаваемые гоголевские персонажи представляют не семь смертных грехов абстрактного человечества, но черты национального характера ("герои мои из души…"), то их неувядаемость в нашей жизни вызывает противоречивые чувства. В свое время, как бы оправдываясь, Гоголь писал: "Герои мои вовсе не злодеи…" Лихо прочерченный Гоголем порочный круг, за который нельзя ступить и по которому приходится вечно ходить, — невидимая тюрьма или магическая защита? Этот вопрос требует специального, вдумчивого разрешения, менее всего увязанного со звоном юбилейных торжеств.

Покуда существует наш мир и громоздится из последних сил российское государство — чичиковы да хлестаковы неизбежны. Они приходят-уходят и всплывают где-то снова.

Горят огнем сочинения и царства, и национальные проекты тоже, кстати, летят в печь. А Русь остаётся! И по ней бричка нашей истории катится невесть откуда и куда! А в бричке он — задумчивый и странный, сияющий своим внимательным взглядом, незабвенный Николай Васильевич Гоголь…

Я написал небольшую книгу о Гоголе, которая вышла на днях в издательстве "Жук". Она для детей и для взрослых, и в ней сквозит, иногда неявно, моя концепция, изложенная в самом её названии: "Ярмарочный мальчик". Ярмарка — это центр гоголевского мироздания. Неслучайно собрание сочинений Николая Васильевича начинается с повести "Сорочинская ярмарка". Гоголь, как известно, родился в ярмарочном селе, при первой же возможности бежал из гимназии на рынок, часами общался с торговцами. Это доподлинно известно из его собственных воспоминаний. Известно также, что он был невероятно изощрен в управлении людьми. Несмотря на то, что он не ставил перед собой узкокорыстных целей, между тем всё, чего он хотел, он через знакомых людей добивался. У него чуть ли не на посылках были Жуковский, Плетнев, и даже Пушкин ходил к министру Уварову, чтобы ему дали профессора. Он заставил всех печься о себе, и это было сделано не без умения ярмарочного торговца управлять ситуацией. "Сорочинская ярмарка" открыла мне некую модель, до которой не докопались даже те исследователи Гоголя, которые шли по канве Бахтина и приравнивали ярмарку к карнавалу. Но мы знаем, что карнавал — это нечто другое, это смена костюмов, масок, положений, социальных ролей, а в ярмарке всегда есть то, что можно купить и что можно продать, в ней есть практический смысл, некая выгода. Всякое разыгрываемое представление имеет цель, результат. В повести Гоголя затруднение преодолевается с помощью легенды о чёрте. Ярмарка — это, с одной стороны, некий центр, где вращается лежащее на земле колесо. И при этом в этот же центр, снизу, по вертикальной оси приходит чёрт и приносит красную свитку, некую таинственную субстанцию, которая не подлежит ни продаже, ни обмену. С одной стороны, она стремится к целостности сама, когда ее рубят, а с другой стороны, она приносит несчастие своему обладателю, тому, кто использует ее не по назначению и пытается на ней нажиться. И эта история позволяет управлять более сложными ситуациями, оперировать тонкими субстанциями — это не пшеница и не волы, это само решение проблем, своеобразное такое менеджерство. И в этом смысле Гоголь был гениальный управляющий своих дел. Он прекрасно знал, к кому он может по тому или иному делу обратиться, на каком языке ему общаться с этим человеком, и где сидит тот чёрт, который притащит ему черевички. Ярмарочной моделью общения Гоголь владел прекрасно. И мне кажется, что эта ярмарочная модель работает и ныне. Хотя я и не мог развить полностью свою концепцию в своей книге, потому что даже в первой версии издатели мне сказали, что в тексте слишком много про шумеров. Поэтому я уменьшил раздел шумерских сказаний, забыл написать, что чёрт — это вывернутая наизнанку богиня любви Инанна. Она идет в царство мертвых шумеров без возврата, а черт подымается вверх. Она теряет украшения своей одежды, а он теряет свою свитку. При том, что она богиня любви и распри, то есть то же, что и сама эта свитка. Свитка сводит парня и девушку, но при этом ее нельзя ни купить, ни продать, как и любовь. У Гоголя тогда, согласно моей концепции, получается несколько вывернутая шумерская история, имеющая архаические, древнеязыческие корни, которые впоследствии претерпевают индоевропейский генезис. Гоголь удивительно чувствовал, прозревал, отображал эту модель мира.