И при всем при этом они были дьявольски самолюбивы. Они считали, что и в самом деле открывают истину, что описывание ошейников и древних идолов действительно кому-то интересно, что это в самом деле настоящая наука… ОНИ! — зависящие от чертей, чертям служащие, чертями поощряемые, преданные всей душой Законам Люциферовым… ОНИ! — без тени юмора считающие себя новыми оракулами, жрецами истины!

По указаниям чертей они боролись против всяких извращений, крупных и мелких. За крупные сажали. А мелкими были Атлантиды, Лемурии, прочая мистика. Человек должен жить на известных материках! Все они прекрасно оборудованы под ад. Ад был, ад есть, ад будет — это так импонировало правящим Рогатым. Они чувствовали себя покорителями вселенной, венцом развития материи.

…Мое хождение в Банку, где который год плел свои липкие цепкие нити Доктор Паук, длилось долго. Это был какой-то мазохизм: я не получал за работу ни денег, ни даже спасибо, я работал на Паука за здорово живешь. При этом находясь под подозрением: Доктор Паук считал меня шпионом, подосланным не то тайными врагами на Земле, не то откуда-то из космоса, не то от Академии Паук. Специально подослан, дабы выведать сокровенные паучьи тайны.

Я исписывал десятки страниц, превращая в колонки цифр иероглифы, корпя над мертвыми немыми буквами — вместо того чтобы писать свои, живые, буквы. День уходил за днем, неделя за неделей. Словно муха, я бился в цепкой паутине. Ничто меня не держало: ни служба, ни долг, ни контракт. Просто-напросто с завидной пунктуальностью я приходил в Банку и выслушивал очередную порцию заданий, что давал мне Доктор Паук. Я послушно выполнял их паучьи задания, я был загипнотизирован, я действовал, как зомби, как механическая кукла, я жил, как автомат, на добровольной службе без зарплаты.

Второю службою, такой же добровольно-принудительной, была Светлана Петровна. Черти ведают, какая из двух служб была тошней, какое из двух зол — меньшим. Светлана Петровна постоянно говорила мне «на вы», Доктор Паук именовал по имени и отчеству. Она была большою вруньей, Светлана Петровна из города Пальчик. «Профессиональная женщина», как горделиво выражалась она сама. У нее большая добрая жопа, любовь к полусветским привычкам, желчная печень и духовные запросы. Но все это можно было перетерпеть — только не выяснение отношений. Здесь у Светланы Петровны был подлинный и единственный дар…

Так длилось больше года. Так длилось два года. Но однажды я послал к собачьим свиньям Доктора Паук и Светлану Петровну. И остался, сорвавшись сразу с двух крючков, в котлоградском ледяном Коците — без Банки, без бабы, один как перст в пустыне. Месяц, три, полгода я открещивался, «отходил»… Наркотики и водка, целители души!

О господин Серотонин, хозяин и владыка Хим-Нирваны! О дядя Алкоголь, апостол Павел нашего бутылочного рая! Дорогие наставники и собутыльнички: морфин-Марфуша, водка столичная, водка московская, водка особая, водка охотничья, водка петровская, водка-50, водка-56 градусов, выборова-экспортова Польши, китайская «ханжа», японское саке, бразильская кашаса! Джин, виски, аспирин, херес, малага, фторотан, пиво всех сортов, самогон, кодеин, белое крепкое, пантопон, твиши, столовое, разномастные портвейны, гидрокадон-фосфат, столовое, коньяк армянский, двин, дагестанский, грузинский, камю, реми, мартен, наполеон, азербайджанский, виньяк, курвуазье, фенамин, шампанское, анаша, плодово-ягодное, фруктовое пойло, первитин, миль, айгешат, трефешты, кокур, сурож, десертное, люминал, ликер яичный, нембутал, пума де дройбиа, цинандали, саперави, мукузани… всех их, отведанных, Не перечесть, не перечислить! А ведь сколько еще остается за бортом, невкушенных, девственных, ждущих. И маэстро Героин, и сеньорита Марихуана, и халач-виник индеец Пейотль, и господин Кокаин, и Его Императорское Величество — ЕИВ — по имени ЛСД!

Несовместимые по кондиции, но — кредо веры — вы прекрасно укладываетесь в моей голове и в моем нутре, вы несете нирвану, пускай химическую, но — нирвану! Хуже или лучше качество, дешевле или дороже ценой, длительней или короче кайфом — не все ли равно? Разница в количестве, не в качестве. А качество одно: путешествие во времени, вечное время сновидений-мифов, австралийское бугари и унгуд, вечное время детства, не ведающее хриплой связи времен и ее распада.

В побег, в побег! Пускай лишь временный, но все же выход из их вонючей крысоловки. Прими-ка, друг, таблеточку. Ширнись, не медли! Да не трусь, голубчик, это же Отказ, это бунт, это вера, сконденсированная в ампуле, истина в таблетке, справедливость бутылочного дна, афоризм житейской мудрости стакана, контакт с НЕ-ИНЫМ. Звали ее Марихуаной, имя было — Марихуана, она была Марихуана, не кем иным, как Марихуаной, Марихуана была Марихуаной.

Ели ее? Нет. Пили ее? Нет. Нюхали, голубушку? Опять же, нет. Курили, миленькую? Еще как курили! Ибо она была — Марихуаною, имя ее было таково — Марихуана, она была Мари, она была Хуана, ибо она была всегда, во всем — Марихуана! Мари-Хуана, Мариху-Ана, Ма-Рихуана, Марихуа-На — Марихуану!

От папироски с «дурью» мысли прояснялись: нужные мысли, повисающие где-то в пустоте, парящие пузырями. Лопни они — и придет нирвана. Абсолют Пустоты, зовущей и родной, словно родная мать, словно могила, она принимает своих заблудших сыновей в свое лоно Вечного Ничто, единственной реальности вне ада! Подкурив впервые, я сразу же ее почувствовал, Шунью. Сансара стала нереальной, нет, она такой была и прежде, но чересчур держала своими когтистыми лапами, грязными, грозными лапами Мары. И его клыками… Теперь она отодвигалась в сторону, повисала в пустоте, в великой истине Махашуньи… Но увы! Контакт с Великой Пустотой требовал иных контактов, сансарных: деловых, сырьевых. С Эликом-Трупеликом, с Фирою, с Саней-Саксофонистом.

Саксофонист был уставлен баночками, скляночками, шприцами и колбами. Настоящая аптека или ветлечебница! Он не любил анашу, называл ее «дурью». И свое пренебрежение выражал афоризмом: «Дурь есть дурь». Омнопон, понтопон, промедол, гидрокадон-фосфат, на крайний случай — кодеин. И дионин. Морфин же — наилучшее. Разумеется, еще прекрасней героин, недосягаемый, заветный.

напечатал саксофонист, увидев мою печатную машинку.

Вслед за тем последовало:

Подумав, он добавил несколько более связное:

И, наконец, просмаковав грядущий кайф — на гидрокодонннннне! — Саня сформулировал себя, а также идеал свой, напечатав слова:

А справа лишь два слова, имя и фамилию:

Саня Саксофонист любил Чарли Паркера. Как он, будучи саксофонистом, мог его не любить, Пташку-Чарли! И подражал ему, подкалываясь и торча. Чарли Паркер торчал на героине. Но героин был полюсом недоступности, он возвышался, точно Канченджанга (Эверест — ЛСД) над моими сокотельными наркотничками. Саня завидовал Паркеру: источник вдохновения у Пташки-Чарли был куда сильней и надежней, чем жалкий пантопон, презренный кодеин, анаша-дурочка.

Это прекрасно понимал и Слава. Он тоже был саксофонистом, саксо-фоня в паре с Саней в одном из главных котлоградских кабаков. Но отношения у них были сугубо официальные, чуть ли не «на вы». Они не делились наркотиками: их роднила саксофонная гнутая труба, а отнюдь не пронзительно-прямое жало шприца. Слава не брезговал и анашой, не то что пуританин Саня. А подлинным блюстителем эстетики и этики, так сказать, жрицей наркотического очага была Фира. Из всего подкожного она признавала исключительно морфин. Быть может, потому, что ее тошнило от уколов. И она настойчиво и рьяно отстаивала чистоту морфина, пуританизм «марфуши». И курила сама зеленую дурь, анашу.

— Не ломайте кайф! — то и дело в анашином чаду раздавался ее хрипловатый голос.