Я оглядываюсь. Боже! За соседним столиком не люди, а сплошное месиво. Сережа еще стойкий. Сережа — молодец! Мы начинаем, сделав по глотку, своими твердыми, неразложившимися языками.

— Ты слышал вчера программу «Юзик Моисей»? — кидает в меня гноем Сережа. Очень ловко, без промаха угодил мне в ближайшее ухо. Не целясь, с хода.

— Нет, — отвечаю я тем же. — Вчера не слыхал.

Тоже попал. В левое ухо.

— Вчера был отличный квинтет Хорест Сильвера, — делает повторный залп Сережа.

Я знаю Хорест Сильвера. Он в моем правом ухе. У него отличный квинтет. Сереже быть бы снайпером! И тогда я сам перехожу в атаку, плюю ему в лицо:

— Слушал вчера пластинку «Оскар Петифорд ин хай-фай». Отличный басист. Играл с Чарли Паркером.

Боппер.

Боппер.

Мы гноимся о джазе, тщательно и долго. Мы вымазываем друг друга именами и мелодиями с ног до головы, как специалисты… Но вот запас почти исчерпан. Я допиваю пиво.

— Салют, Сережа!

— Пока, Сэнди!

Распрощавшись, я выхожу на улицу. На стенах — свежая блевотина газет. Я вижу рецензию Вони Энтина: на кинофильм «Соседний дюйм». Я хорошо, отлично знаю Воню. Совсем недавно, кажется, в прошлую пятницу, он принял мир. Он долго колебался, долго думал, выбирал, прикидывая как бы лучше, подыскивая самый лучший вариант. И наконец решился. Слава богу, выбрал! Вариант называется: «Ведь жить-то надо!»

Воня прав. Все живое живет. Все живое живо: люди, головы, пиво, столы. Живы котлы и репродукторы, живы трамваи и электровилы, живы их рационализаторы, живы консерваторы. Все живое живо в нашем благоустроенном аду. Ведь все мы умерли, давным-давно. Мы прокляты. Ведь жить-то надо! Я прекрасно понимаю позицию Вони. Воня мудр, как это ни странно. Воня прав. Тысячекратно прав.

Я гнию спокойно и рассудительно. С первого же дня своей смерти я стал успешно делать это: недаром же я мертв! Мне очень хорошо: я прочно и надежно умер. Умер навсегда.

А вот Танечка Хаецкая ходит на курсы чужого языка. Все такие добренькие, такие миленькие вокруг: и Ося Вротский, и Саша Кондратов, он же Сэнди Конрад. Пишут стихи, добровольно и честно. А Танечка Хаецкая понимает и стихи, и весь мир. Своим тощим задиком она постигла вечность и знает, что все мы — живые (то бишь покойники) — должны есть, и спать, и ходить в уборную, и оставлять там после себя нечто… Ну и что? Ведь все мы — человеки.

Все люди добры. И черти, если разобраться, тоже добрые. Чертями их сделали общественные отношения. Вот у Саши Кондратова «черная проза». Сплошные убийства. Или, хуже, бяки-изнасилования и т. п. Но это пройдет, пройдет непременно… Вот влюбится — и пройдет, а как же тут иначе? У всех так бывало, у всех пропадало. На самом же деле он милый и честный. И зря так энергично порицает гуманизм и онанизм. У него такие милые квадратные очки!

Танечка — лирик. У Танечки Хаецкой есть душа… А рядом живет урывающий Владик, постигший две великие истины. Первая: Вселенная бесконечна. Вторая: надо урвать!.. Бедный Владик… У мертвого, у него раздулся живот. Он свисает между ног, как у беременного. Владику тяжело. Двойной груз, груз постигнутых истин. Тяжела бесконечность, еще бы! Давит. И еще труднее урывать: живот мешает.

Ничего! Бывает еще хуже. У вечно-трипперного Фреда отвалился сгнивший член. Он теперь носит его на шее, словно амулет. С американской наклейкой, в целлофане. И все время говорит о «хатах», «кадрах» и т. п. Половой неврастеник.

16 июля 1959 года в квартале от пивной и в двух кварталах от клозета я понял окончательно, кто я… Я — Бог. Всемогущий, Всеблагий, Всесущий, Всесильный, Всевидящий, Всезнающий, Всеобъемлющий. Это я создал все, что вокруг меня, все окружающее и окружившее. Здания и улицы, Сережу Гольфа и вечно-трипперного, словно Пушкин, Фреда. Я создал триппер вкупе с сифилисом, изобрел пиво и места, где его пьют, пешеходов и педерастов, пастырей и стадо, соления, стрептококки, семьи… Словом все, что есть в мире на букву «Эс» и на букву «Пэ», на букву «Ха», на букву «Же»… На любую букву! Я создал все — и ни за что не в ответе. Я создал мир. Мой мир. Я не нуждаюсь в вере, не нуждаюсь в доказательствах. Не нужно ни писаний, ни учений, ни церквей. Пустое! К чему учить живому трупов, когда я умер сам, как все и вся. «Я есмь, и это — Бог». Есмь я, покойник, кадавр, ветала, зомби.

Я никогда всерьез не верил, что Земля кругла. Еще в школе не доверял, в маленькой, миленькой, славненькой школе — умненькой… Земля плоская, старая сука! Морщинистая, дряхлая, издрызганная, ей давно пора бы в гроб. Но она, похотливая шлюха, хочет жить, смеяться, любить, творить… Мы — черви на ее вонючем теле. Нет, мы сели глубже, мы в ее влагалище, давно уже ничего не производящем. Мы в ее сморщенной заднице… Мы — черви, и мы это знаем. Вот почему, для самооправдания, существует поэзия, тургеневские девушки, теплый летний вечер, розовощекий ликующий оптимизм.

…Серые капли дождя над Котлоградом. Серый котлоградский гранит, вечно-серый. Черные окраины, окрашенные в копоть, грязненькая зелень парков с их замызганными монументами особо отличившихся чертей — плюс особо терпеливых мучеников. И везде натыканы изваяния Главному…

Черная осень, осень Котлограда. Черная осень в серой пелене дождя. Осень без дней, без недель. Черный осенний сезон в аду. Впрочем, и лето было отнюдь не светлей, только жарче. Весна стояла также черной. И конечно, черная, с грязным снегом, зима. Черное заплеванное солнце иногда показывало свою немытую физиономию, чтобы мрачными лучами осветить наш постылый мир. Черное солнце ада в блеске красно-черных котлов.

Ад, несмотря на всю свою окраску, был сер. Он был тускл и пошл, неказистый, корявенький. Недотыкомка, он мельтешил и — не менялся. Никаких изменений в нем быть не могло. Иногда он делал что-то, ад, но это «иногда» было также заботливо предусмотрено, расписано и учтено. «Иногда» не менялось, так же как и весь ад в целом. Оно, «иногда», входило в общую структуру ада. И все время затягивало, медленно и верно, нудно тянуло туда, в трясину. Нет, отнюдь не трагично: жопо-скучно! До зевоты, до тошноты мы тонули все вместе, оптом, каждый — в розницу.

Эта волынка продолжалась невообразимо долго. Черти от науки утверждали, что 2 000 000 000 лет, а другие называли и более длинную цифру — в пять миллиардов. Но суть дела не в цифрах, пятерках или нулях. С меня вполне хватало, что вся эта волынка продолжалась все мою блядскую жизнь.

Елене Дмитриевне дали пенсию. Занято. Куда? Наши выиграли: два-ноль. Береги честь смолоду, а задницу в тепле. Обед. Закрыто на обед. У Фреда снова триппер. Снова? Вы не знаете Фреда? Вот он. Это — Фред. У Фреда снова триппер. Когда начнется трансляция матча? В магазине. Менингит. Тетя Надя. Я. Напрасно. Котлоград. Нет, нет, не надо! День в день. Ночь в ночь. Сутки. Будни.

А у Фреда — снова триппер. Хемингуэй. Анестезия влагалища. Со счетом три-один. В нашу пользу. В на-шу! Доброе утро. Здравствуйте! Публичная библиотека. Слово «жопа» и она сама Вот она, родная! «Незабываемые гады», новый фильм. Фильм «Гады молодые». «Девять дней одного гада». «Гады идут, а счастья — нет». Все это время «угу», давайте. Давайте выпьем. Давайте «не хочу». Газеты на стенах. «Синтаксис», сборник. Новые стихи. Не все же время быть все время новым гадам! Либеральным чертям нравятся: передовым и прогрессивным, с ориентацией на молодежь — с подрастающими рогами. У Фреда снова триппер, в который раз? «Славные гады», новый фильм. Опять-таки о гадах: кого еще снимать? И «Жизнь взаймы», ага, роман Ремарка, того самого, иностранного. Ну, тот, что «Три товарища», где Пат (мат)… Тсс, тсс, тссс!

Не может быть!.. Нет, истинная правда! Нет, нет, того не может быть — ведь быть того не может… А я вам говорю, что истинная правда, из Центрального Котла… Саша Пинсбурк арестован… Да-да, за «Синтаксис»… Уже сидит в котле… А мы-то, поэты, как будем теперь?.. Бедный «Синтаксис»… «Морфология»? «Грамматика»? «Востоков»? «Щерба»?.. Нет, шутки в стороны! Губянка не шутит. Шутки будут потом. Худые шутки. Кто там шутит, чтоб его мать!