Она вынула булавку – из своей косынки и приколола полуоторванный бантик на платье молодой девушки.

– Ну, теперь ничего, – сказала она, отступив немного. – Ведь там, наверху, сегодня так хорошо, а за шампанским будет порешено дело между придворными господами и господином ландратом. И красивая парочка, скажу я вам, фрейлейн, и большая честь для нашего дома! – заключила она свои сообщения.

С этими словами она взяла со стола лампу и хотела, ее зажечь для Маргариты, но молодая девушка отказалась от освещения – она хотела дожидаться в темноте, пока наверху все кончится, и влезла опять на подоконник в общей комнате.

Она сидела и думала, а старые часы сопровождал проносившиеся в ее голове мысли своим спокойным размеренным тиканьем, и ее душевное волнение мало-помалу улеглось, мысли о жестокосердии Рейнгольда и бабушки, так ее сердившие, она гнала прочь, чтобы не отравлять своего возвращения в отчий дом.

Вот лицо придворной красавицы не имело ничего раздражающего. Эта племянница герцога была или очень умна, или очень флегматична, такое спокойное хладнокровие выражалось в ее лице и во всех движениях.

Прошло немало времени, пока там наверху решились встать с места, на лестнице послышались голоса, спускавшегося вниз общества, была открыта тяжелая входная дверь, и поток света хлынул на тротуар из вестибюля.

В этот яркий круг первой вступила баронесса фон Гаубенек и прошла, переваливаясь, под руку с Гербертом к экипажу. Она была женщина необъятной толщины. За ней следовала дочь, обещавшая впоследствии сравняться с нею в этом отношении. Теперь это была высокая, полная девушка; крепче затянув кружевной шарф на белокурых, спадающих на лоб волосах, она уселась со спокойной важностью рядом с пыхтевшей матерью.

Герберт сейчас же отошел, низко поклонившись, – не похоже было, чтобы помолвка состоялась, – советница же взяла в обе руки руку молодой девушки и пожимала ее, не переставая что-то говорить, это было даже несколько навязчиво, и вдруг, как бы в порыве нежности, наклонила к этой руке в светлой перчатке свое лицо, прижалась к ней щекой или губами.

Маргарита невольно отшатнулась. Кровь бросилась в лицо от стыда за седовласую старуху, утратившую гордое спокойствие, и достоинство перед такой молодой девушкой.

Рассерженная, спрыгнула она с подоконника. К какой жалкой, ограниченной жизни она вернулась!

Красавица с рубинами, нарушившая могильный покой единственно из безумной горячей любви, была, конечно, неизмеримо выше этих ничтожных людей.

Экипаж отъехал от подъезда. Маргарита вышла из общей комнаты, но не побежала навстречу своим, как бы она сделала под первым впечатлением своего приезда; точно связанная, сошла она с тех нескольких ступенек, которые вели в вестибюль.

Герберт стоял у лестницы, намереваясь идти наверх, а коммерции советник возвращался от подъезда в вестибюль. Лицо его еще сияло удовлетворенной гордостью от чести, оказанной его дому. Он изумился при виде Маргариты, но сейчас же, открыв широко объятия, с возгласом радости прижал ее к груди. Тогда на губах ее опять заиграла улыбка.

– Да это и в самом деле ты, Гретхен! – воскликнула советница, входя в вестибюль в сопровождении Рейнгольда. – Так неожиданно!

Шлейф, который она держала своими тонкими пальцами, высоко подняв, чтобы не запачкать, шурша упал на пол, когда она протянула молодой девушке руку, подставив ей с полной достоинства фацией щеку для поцелуя. Но внучка как будто этого не заметила, притронувшись губами к руке бабушки, она бросилась на шею брату. Перед тем она на него серьезно рассердилась, но ведь это был ее единственный брат, к тому же больной.

– Пойдемте наверх! Здесь такой сквозняк, да и вообще вестибюль – неудобное место для разговора, – убедительно сказал Лампрехт и, обняв Маргариту за плечи, стал подыматься по лестнице позади Герберта, который шел на несколько ступеней выше.

– Совсем взрослая девушка! – заметил он, с отцовской гордостью глядя на стройную фигуру шедшей рядом с ним дочери.

– Да, она еще выросла, – согласилась медленно следовавшая за ними под руку с Рейнгольдом бабушка. Не находишь ли ты, Болдуин, что она живой портрет покойной Фанни?

– Совсем нет! У Гретель настоящая лампрехтская физиономия, – возразил он с помрачневшим лицом.

Наверху в большой зале, около обеденного стола стояла тети Софи и пересчитывала серебро, укладывая его в корзинку. Лицо ее озарилось улыбкой, когда Маргарита подбежала к ней.

– Твоя постель ждет тебя на том же месте, где ты спала ребенком и придумывала свои шалости, – сказала она, передохнув, наконец, после бурных объятий молодой девушки. – А в уютной комнате рядом, выходящей во двор, все так же шмыгают под окнами, как ты всегда любила.

– Так это заговор! – с резким неудовольствием заметила советница. – Тетя Софи была поверенной, а мы все ничего не должны были знать до наступления торжественного момента? – Пожав плечами, она опустилась на ближайший стул. – Если бы он хоть наступил раньше, этот торжественный момент, Грета! Но твое возвращение теперь совершенно бесцельно – двор недели через две отправляется в М., и твое представление вряд ли возможно.

– Ты должна этому радоваться, милая бабушка. Я бы тебе принесла мало чести, ты не можешь себе представить, что я за трусиха и как неловка становлюсь, когда робею. Перед нашими милыми стариками, герцогом и его супругой, я бы себя, конечно, не уронила – они так добры и снисходительны, что никогда нарочно не приведут в смущение робкого человека, но другие. – Она не докончила и невольно провела рукой по своим кудрям. – Да ведь я не для этого и приехала, бабушка, меня привлекает елка и встреча Рождества там, внизу, в общей комнате. Мне до смерти надоело смотреть, как тетя Эльза покупает фигурные конфеты и книги в роскошных переплетах и без всякого труда навешивает их на дерево. Я хочу опять сидеть в нашей теплой общей комнате, когда на дворе гудит метель, а по столу катятся орехи, из рук в руки передается сусальное золото, и из кухни через замочную скважину и дверные щели проникает запах кренделей и всяких чудесных зверей, что печет Бэрбэ. Самого лучшего, конечно, не будет – закрытой рабочей корзинки тети Софи, из которой иногда высовывались кусочки недоконченного кукольного приданого, да и книги с картинками я уже переросла. Но от Бэрбэ я опять потребую моего пряничного рыцаря!

– Ребячество! – сердито проворчала советница. – Стыдись, Грета. Ты нисколько не переменилась к лучшему.

– То же самое мне сказал и дядя Герберт.

– Не в этом смысле, – холодно поправил ее ландрат. Он вышел вместе с ними в залу, держался совершенно безучастно и теперь, стоя у стола, осторожно раздвигал цветы и фрукты, чтобы рассмотреть снасти серебряного корабля, будто до сих пор не видел этой старинной, всем хорошо известной фамильной драгоценности Лампрехтов.

– Ты уже разговаривала с дядей? – спросил с удивлением Рейнгольд, поднимая глаза от груши, которую он чистил. – Когда же это?

– Очень просто, Гольдхен, я уже была здесь, наверху.

– Неужели ты хотела войти? – спросила советница с запоздалым испугом. – В этом ужасном черном платье!

Маргарита рассмеялась и посмотрела на свое платье.

– Не волнуйся, Рейнгольд, у меня есть туалеты получше этого. – И, приподняв подол, она пожала плечами.

– Богом прошу тебя, дитя, не проводи ты постоянно рукой по волосам, как мальчик, – прервала ее бабушка. – Отвратительная привычка! И как это тебе пришла в голову безумная мысль остричь волосы?

– Я была вынуждена сделать это, бабушка, и признаюсь, даже всплакнула потихоньку. Но можно было прийти в отчаяние, когда, бывало, утром никак не заплетешь волос, а дядя Теобальд нетерпеливо бегает перед дверью, боясь опоздать на поезд или к почтовому дилижансу. Тогда в один прекрасный день, перед отъездом в Олимпию, я, недолго думая, схватила ножницы и остригла косы! Впрочем, не беспокойся, бабушка, мои волосы растут очень быстро, как сорная трава, и ты не успеешь оглянуться, как у меня опять будет приличная коса.