– Молчание имеет свои хорошие стороны, милая мама, особенно когда приходится быть в обществе людей, прошлое которых нам неизвестно, – прошептал ей на ухо ландрат. – И мне сегодня было бы гораздо приятнее, если бы ты не выражала так непринужденно своего мнения о балеринах, ибо баронесса фон Таубенек тоже была танцовщицей.

– Боже милосердный! – воскликнула пораженная советница, чуть не выпав из саней. – Нет-нет, это ошибка, Герберт, это невероятная клевета злых языков! – сейчас же заговорила она, опомнившись. – Весь свет знает, что супруга принца Людвига происходит из старинного дворянского рода…

– Конечно. Но семья ее давно обеднела. Последние носители этого древнего имени были мелкими чиновниками, и обе красавицы сестры – баронесса Таубенек и недавно умершая графиня Сорма, не имея никаких средств к существованию, танцевали одно время на сцене, естественно, под вымышленными именами.

– И ты говоришь мне это только сегодня?

– Я и сам узнал это недавно.

Советница не промолвила больше ни слова, и через несколько минут сани остановились на фабричном дворе Дамбаха.

Уже давно стемнело, и из длинных рядов окон фабрики лился яркий свет на широкий, покрытый снегом двор.

Старуха, дрожа как в лихорадке, запахнула с глубоким вздохом шубу и запрыгала под руку с сыном по снежной дорожке сада. При повороте к замерзшему пруду они увидели стоявшего у окна своей комнаты советника; позади него горела лампа, он был в халате и выбивал о подоконник свою трубку.

– Нечего сказать, хорош! – заговорила сдавленным, сердитым голосом советница. – Сам жалуется на ревматизм и подходит к открытому окну при таком ужасном холоде.

– Да, у него такие богатырские привычки, которых нам не изменить, мама, – засмеялся ландрат, ведя ее к двери павильона.

– О, какие редкие гости! – воскликнул старик, отходя от открытого окна навстречу появившейся в дверях жене. – Неужели, черт возьми, это, в самом деле, ты, Франциска!? Ночью, в снег и холод! Тут что-то кроется. – Он поспешно закрыл окно, из которого действительно дул ледяной ветер. – Не велеть ли сварить кофе?

Маленькая старушка просто затряслась от ужаса.

– Кофе? В такое время? Извини меня, Генрих, по ты совершенно стал каким-то мужиком в своем Дамбахе. Теперь уже надо скоро пить чай. Мы заехали сюда из Принценгофа.

– А, так вот в чем дело!

– Я не хотела возвращаться в город, не узнав о твоем здоровье.

– Благодарю за внимание. У меня, в самом деле, так ломит и рвет левое плечо, что иногда становится невмоготу. Я уж сегодня принимался раза два свистеть, чтобы немножко отвлечься.

– Прислать тебе доктора, отец? – спросил с беспокойством Герберт.

– Не надо, сынок! В эту старую машину всю жизнь, не попадало ни капли шарлатанского зелья, – сказал советник, показывая на свою широкую грудь, – и на старости лет я не желаю портить себе кровь. Факторша, настаивала, чтобы я натерся горчичным спиртом, и обвязала мне плечо паклей – она уверяет, что это помогает.

– Да, особенно если ты будешь стоять у открытого окна в такой холод! – язвительно заметила советница, разгоняя муфтой табачный дым, который поплыл по комнате, как только окно закрыли. – Я уже знаю, что о докторе нечего и говорить, но, по крайней мере, полечись домашними средствами:

– Не выпить ли мне чашечку ромашки, Франциска?

– Липовый цвет с лимонным соком будет полезнее, мне это всегда помогает: тебе надо хорошенько вспотеть, Генрих.

– Брр! – затряс он головой. – Лучше уж прямо умереть и попасть в ад! Видишь, майский жучок, что хотят сделать с твоим дедушкой! – И он обнял стоявшую около него Маргариту, которая давно сбросила с себя шляпу и тальму. – Лучше уж отдать его в больницу и пусть пьет там липовый цвет, не правда ли?

Она улыбнулась и прижалась к нему.

– В этих вещах я неопытна, как ребенок, и ничего не могу посоветовать. Но позволь мне у тебя остаться. Нельзя быть одному ночью с такими болями. Я буду набивать тебе трубку, читать и рассказывать, пока ты не заснешь.

– Ты хочешь остаться, мышонок! – воскликнул он обрадовано. – Я-то был бы очень доволен! Но завтра ведь должны вскрыть завещание, и ты должна присутствовать.

– Я попрошу дядю прислать за мной лошадь.

– И заботливый дядя в точности исполнит твою просьбу, – сказал ландрат с ироническим глубоким поклоном.

– Так решено! – воскликнул советник. – Но, Франциска, ты уже убегаешь! Ну да, ты надела для тех, в Принценгофе, свои лучшие наряды и боишься, что они здесь закоптятся. Я, действительно, немножко надымил.

– И каким табаком! – злобно заметила советница, сморщив нос и встряхивая подол своего шелкового платья.

– Ну, уж извини, пожалуйста! Это хороший крепкий табак. Ты в этом так же мало понимаешь, как я в твоем липовом чае, Францхен. Но, пожалуйста, не стесняйся! Твоим маленьким ножкам давно хочется выскочить на свежий воздух. Ты с избытком выполнила свой долг, решившись войти в мое прокопченное жилище, я бы не поверил, если бы кто сказал мне это полчаса назад! Герберт, предложи твоей маленькой маме руку и осторожно посади ее в сани.

Он отворил дверь, как учтивый кавалер, а она проскользнула мимо него, запрятав обе руки в муфту, и исчезла в темноте по ту сторону двери.

Маргарита наклонилась и подняла с пола камелию, которую неосторожно выронил Герберт, распахивая шубу. Молча подала она ему цветок.

– Ее чуть не раздавили, – сказал он с сожалением, поднося цветок к лампе и рассматривая его. – Мне было бы очень жаль. Эта камелия так же прекрасна, свежа и блестяща, как та, которая ее мне дала, – не правда ли, Маргарита?

Она молча отвернулась к окну, в которое уже нетерпеливо стучала бабушка снаружи, а он сунул красный цветок в карман на груди, как когда-то белую розу, и, пожав на прощание руку отцу, тоже вышел из комнаты.

Когда завещание было вскрыто, многие фабричные, которым было отказано от места, испытали горькое разочарование. Бумага эта была написана очень давно. Через несколько лет после своей женитьбы Лампрехт упал вместе с лошадью, врачи не могли скрыть от него и от его домашних, что жизнь его находится в опасности, и он пожелал сделать последние распоряжения.

При сегодняшнем вскрытии оказалось, что документ был составлен необыкновенно коротко. Единственной наследницей всего назначалась ныне покойная госпожа Фанни, причем торговое дело должно было быть продано, так как тогда еще не было наследника мужского пола. Рейнгольд родился только год спустя. Этот пункт потерял теперь силу и оба наследника – Маргарита и Рейнгольд – вступили в свои неограниченные естественные права.

После вскрытия завещания Маргарита тотчас вернулась в Дамбах – она была все еще нужна дедушке, а Рейнгольд сел за свою конторку, потер холодные руки и строго, мрачно, как всегда, посмотрел на занятых работой служащих. Выражение его лица не переменилось – он был уверен, что завещание ни на йоту не ущемит присвоенных им прав. И писцы беспокойно и с тайным ужасом косились на неутомимого, похожего на мертвеца, юношу, который теперь по полному праву сидел на месте прежнего хозяина и от которого они полностью зависели.

В четыре часа пополудни, когда ландрат только что вернулся домой, а советница торговалась за курицу с какой-то торговкой, вдруг вошел живописец Ленц и с боязливой поспешностью подошел к старой даме. Он был весь в черном, и его всегда спокойное, приветливое лицо было необычно серьезно и выражало внутреннее волнение.

Он спросил, дома ли ландрат, старуха указала ему на кабинет и проводила испытующим взглядом, пока он скромно постучавшись, не скрылся в комнате сына. Старик, видимо, был расстроен, точно на душе его лежала какая-то тяжесть.

Она поскорее отпустила торговку и пошла в свою комнату. Оттуда ей было слышно, как громко и не переставая, говорил Ленц, точно рассказывал о каком-то происшествии.

Старик всегда был для нее отталкивающей личностью, она не могла забыть, что его дочь Бланка стоила ей многих бессонных ночей. Что ему было нужно? Не пришел ли он просить ландрата замолвить за него словечко Рейнгольду, чтобы его не лишали хлеба и крова? Этого нельзя было допустить.