Совсем другой характер был у Вальки Кукушкина. В отличие от спокойно-доброжелательного Бори Григорьева, которого многие звали Борюшкой, Валя Кукушкин был именно Валька. Порывистый, отважный, суетный, вспыльчивый, великодушный. Некрасивый, но на редкость обаятельный. Его вечно лихорадило, вечно куда-то заносило. Валька был сыном агронома, но ботаником не стал, для его бурной натуры деревья и травы росли слишком медленно. В поисках своего призвания он побывал и у водолюбов, и у птичников, однако наиболее стойкими увлечениями оказались футбол и театр.
В футболе Валька начал свою карьеру с малопочетной должности "загольного кипера". Во время игр и тренировок "загольный кипер" располагал свои "ворота" сзади основных ворот и брал те мячи, которые пропускал основной голкипер. Валентин был невелик ростом, и его кумиром был голкипер "Олелес" Шимкунас, маленький, но прыгучий. В конце концов из Вальки выработался неплохой вратарь, но на ответственные игры ставили все-таки непревзойденного Шуру Щеголева, а Валентин терзался и ревновал. В области театра мой друг достиг гораздо больших успехов, и только ранняя смерть помешала ему стать одним из выдающихся советских драматургов. К его дебюту в драматургии я еще вернусь, но сначала я должен рассказать о том, какую роль в жизни колонии играли литература и искусство.
Казалось бы, при поголовном увлечении биологией и другими точными науками "физики" должны были полностью подавить "лириков". Так бы, наверно, и случилось, если б эта проблема действительно существовала, а не была высосана из пальца. На деле же вся колония запоем читала книги, прозу и стихи, многие пели и рисовали, театром же увлекались почти все. На некоторые книги всегда была очередь, их зачитывали до дыр. К числу таких пользовавшихся особым успехом книг принадлежал переводной роман Тальбота "Старшины Вильбайской школы" и книга Генкина "По каторгам и ссылкам".
Роман Тальбота я перечитал уже взрослым человеком и не сразу понял, что же нас тогда восхищало. Не лишенная занимательности картина быта и нравов английского привилегированного учебного заведения, написанная с сословных позиций и очень далекая от всего того, что являлось содержанием нашей жизни, - чем могла она нас привлечь? Конечно, проще всего объяснить наше увлечение политической незрелостью, но, на мой взгляд, это дурная простота. Нет, именно потому, что мы были глубочайшим образом убеждены в естественности и справедливости нашего образа жизни, нас не особенно тревожили сословные предрассудки героев Тальбота. Нам нравился их спортивный, товарищеский дух и рыцарское отношение к данному слову, мы радостно принимали все, что вызывало наше сочувствие, и легко отбрасывали чуждое. Такой подход к произведениям литературы свойствен как взрослым, так и детям, и только неисправимые догматики требуют от литературного героя, чтобы он был эталоном всех возможных добродетелей. Вспомним мушкетеров Дюма. Ими увлекалось не одно поколение передовых людей, в том числе марксисты и революционеры, несмотря на существенное различие во взглядах и нравственных представлениях. Мне могут возразить, что мушкетеры Дюма - это уже история. Но "Старшины Вильбайской школы" были для нас такой же историей, ибо, прежде чем научиться разделять историю на древнюю, среднюю и новую, мы уже делили ее на две части - до и после Революции, от всего, что было "до", нас отделяла пропасть. Книга Генкина также рассказывала о прошлом, но это было прошлое не дореволюционное, а предреволюционное, нас увлекала суровая романтика революционного подполья и привлекали мужественные характеры борцов с самодержавием. Конечно, мы хотели читать и об Октябрьском перевороте, и о гражданской войне, но эти книги еще не были написаны, и сегодняшний день Революции мы воспринимали преимущественно через стихи. Любимым поэтом был Маяковский, его "Левый марш" все знали наизусть, и он был как бы неофициальным гимном колонии. Его не пели, а скандировали хором. Стихи Маяковского знали все, и я что-то не помню разговоров насчет того, что они трудны или непонятны. Не спорю, кое-что мы понимали по-своему. В частности, строчку "Ваше слово, товарищ маузер!". Мы плохо разбирались в марках оружия и потому были твердо убеждены, что Маузер - фамилия оратора. И все-таки гораздо лучше, когда подросток, жадно воспринимая поэзию, не понимает каких-то частностей, чем когда он понимает все, кроме самой поэзии.
Но, пожалуй, самым сильным увлечением, охватывавшим временами всех без изъятия, был театр. Билеты в ту пору не составляли проблемы - мы ходили бесплатно. Проблемой были транспорт и обувь. Чтобы добраться до центра города, надо было ехать на двух трамваях, а трамваи ходили редко и были так переполнены, что приходилось с риском для жизни висеть, держась за поручни, или же "ехать на колбасе", то есть прицепившись к вагону сзади и держась за соединительный тормозной шланг. Мы предпочитали ходить пешком. Способ этот был медленнее и утомительнее, зато вернее. Впрочем, у него был еще один существенный недостаток - обувь так и горела. Но выход находился и тут летом мы отправлялись в театр босиком, неся связанные башмаки на плече, и надевали их только перед окошечком администратора. Были среди нас поклонники Первой студии Художественного театра, но большинство склонялось к театру Мейерхольда. Вообще, большая часть колонистов тяготела к левому искусству, недаром на знамени колонии было нашито, один над другим, три прямоугольника: Леф, Дарвинизм, Марксизм. Другими словами - левый фронт в искусстве, дарвинизм в биологии, марксизм в общественной жизни. Слова "ленинизм" тогда еще не было.
Театр Мейерхольда привлекал нас еще и потому, что он был демократичнее, нам больше нравилась обнаженная кирпичная стена в глубине мейерхольдовской сцены, чем заглушающие шаг мягкие студийные половики. В мейерхольдовский театр нас пропускали беспрепятственно и в любом числе, никто не говорил, что нам рано смотреть "Великодушного рогоносца", никто не обращал внимания на наш деревенский вид, мы находились под высоким покровительством самого Мастера.
Так называли Мейерхольда в театре, так называли его и мы.
Впервые я увидел Всеволода Эмильевича во время одного из таких походов. Не помню почему, но нас не пропускали. Новички, в том числе и я, приуныли, но понаторевшие в театральных делах вожаки решили не сдаваться и требовали Мастера. Спектакль уже начинался, когда он вдруг показался на лестнице. На нем была "униформа" - нечто вроде прозодежды из грубой ткани. Двигался он с удивительной легкостью, каждое его движение поражало. Увидев нас, он сделал знак рукой - пропустить! - и когда мы, счастливые, устремились внутрь театра, кинул вдогонку: "Во втором антракте приходите разговаривать".
Не помню, что мы смотрели в тот вечер. Кажется, "Землю дыбом". По дощатому настилу на сцену въезжали мотоциклы, в зрительный зал был наведен пулемет, артист, игравший кайзера, садился на стоявший посереди сцены большой ночной горшок с императорским гербом. Это нравилось не всем. Некоторые зрители, сидевшие в первых рядах партера, демонстративно пожимали плечами, а когда начиналась пальба, зажимали уши. В первом антракте мы сцепились с кем-то, спросившим: "Неужели вам нравится весь этот балаган?", а во втором, поджав ноги, чинно сидели в кабинете Мастера и изливали ему свои восторги. Впрочем, были у нас и критические замечания:
- Скажите, Всеволод Эмильевич, почему у вас на сцене все такое революционное, а в фойе все как при старом режиме?
- Ну, например?
- Например, буфет. Ходят парочками всякие буржуи... А нашему брату и ткнуться некуда.
- Так что же вы предлагаете?
- А что, если поставить в фойе "кобылу" и параллельные брусья, чтобы было где поразмяться. Слабо?
Мейерхольд развеселился:
- А что? Это идея.
И параллельные брусья были поставлены. Мы убедились в этом, придя в следующий раз.
Мейерхольду мы с Валькой остались верны навсегда. Ибо нельзя же считать изменой, что мы, посмотрев "Принцессу Брамбиллу", увлеклись красочным, пронизанным музыкой искусством Московского Камерного театра. Искусство Таирова было совсем иным, чем искусство Мейерхольда, но, как видно, наряду с потребностью в суровом публицистически остром зрелище в наших детских душах жила потребность в сказке, в яркой театральной феерии. Наше увлечение не осталось незамеченным, и на первых порах мы терпели немалые поношения от ортодоксальных мейерхольдовцев. Нас с Валькой звали "комерные", не "камерные", а именно "комерные" - оттенок, придававший прозвищу особую язвительность. Но мы не сдавались, и постепенно у нас появились сторонники, в том числе такие сильные, как Витя Ганшин. Виктор Никонович Ганшин, впоследствии актер и режиссер Камерного театра, был в то время практикантом на Биостанции и пользовался в колонии большим авторитетом - он хорошо рисовал, писал красками, а в спектаклях нашего драмкружка играл все главные роли. Особенно хорош он был в роли рыбака Геэрта в драме Гейерманса "Гибель "Надежды". Спектакль получился самый традиционный, с кулисами и занавесом, чувствовалось влияние спектаклей Первой студии МХТ. Младшего брата, Баренда, играл Валентин, а мне была поручена почти бессловесная роль нищего скрипача, вполне соответствовавшая моим более чем скромным актерским способностям.