В один прекрасный день, незадолго до заката, Нэнквисс, немного в стороне от дороги, зашивал очередную рваную рану у себя на ноге оленьим сухожилием при помощи иглы дикобраза. Хотя он и закусил при этом одну из своих чёрных кос, он всё же шипел, как дикая кошка, и поминал своих великих предков в самых разных контекстах. И пока он это делал, какой-то прохожий случайно заметил, чем занят Нэнквисс, и видно было, что он пришёл в ужас. Это был небольшого роста человек в кое-как накинутом клетчатом пледе. Он сошёл с дороги, нарочно развёл в стороны мешавшую ему чёлку и присмотрелся к Нэнквиссу и его ноге. Потом он присел рядом на корточки, развязал сумку, протёр края раны прозрачной жидкостью, которая сильно жглась, и зашил рану очень хорошей иглой, даже слишком хорошей для такого случая, как подумалось Нэнквиссу.

— Файтви-ап-Родри из Уэльса, — представился он, закончив дело и перекусывая нитку.

— Я никому этого не скажу, — в недоумении пообещал Нэнквисс, подкрепляя свою клятву знаками.

Нэнквисс никогда раньше не слышал, чтобы человек ни с того ни с сего открывал другому собственное имя, но отчётливо понимал, что если уж с кем случилась такая оплошность, то единственное, чем можно ему помочь, — это сохранить всё в тайне.

Файтви-ап-Родри захохотал. Сам-то Нэнквисс и не думал открывать никому своё имя, уж будьте уверены, и не открыл бы ни за что, но Файтви, отсмеявшись, с ходу наделил его именем Игла Дикобраза, и как ни объяснял Нэнквисс, что это женское имя, ничто не помогало. Пришлось и ему назвать своё имя, чтобы только избежать такого ужасного позора. В конце концов, это стоило хорошо зашитой раны на ноге.

Тогда Файтви-ап-Родри снова развёл руками свою чёлку, чтобы получше рассмотреть Нэнквисса, и взгляд у него был такой, как будто, помимо Нэнквисса и ближних гор, он видел ещё много чего вдали.

— Что-то не нравится мне твой язык, — сказал он Нэнквиссу полчаса спустя.

Нэнквисс немедленно высунул язык и посмотрелся в лужу.

— Да нет, — сказал Файтви, чиркая кремешком, чтобы разжечь костёр. — Я говорю, знание местного языка у тебя хромает.

Таким образом Файтви мягко выразил мысль о том, что Нэнквиссу были известны одни только слова вежливости. После этого Файтви отыскал рядом ручей, поймал там большого лосося и велел Нэнквиссу съесть его. Потом он пошарил в зарослях орешника и принёс ещё горстку орехов. От этой еды у Нэнквисса как-то прояснилось в голове, и он начал лучше понимать происходящее, потом его осветило вдохновение, и он сказал стихи, которых сам не понял, потом его немножко перекосило, но зато потом всё вернулось на свои места, и Нэнквисс обнаружил, что знает местный язык так, что ему показался смешным валлийский акцент Файтви.

— Что это было? — спросил Нэнквисс.

— Лосось мудрости, орехи мудрости, — коротко сказал Файтви. — В больших дозах делают человека поэтом и провидцем, но с тобой я вроде не перестарался.

— Вон оно что, — сказал Нэнквисс, и ему тут же представилась большая разлапистая сосна.

…У Файтви-ап-Родри была одна особенность. Для него все его сны мало чем отличались от яви, потому что все они были связаны между собой, и следующий начинался там же, где заканчивался предыдущий. Из-за этого он не отдавал предпочтения ни сну, ни яви, и обе свои жизни рассматривал одинаково серьёзно. Ведь случись ему во сне повздорить с кем-нибудь, он отнюдь не избавлялся от собеседника навсегда при пробуждении, а мог быть уверен, что на другую ночь тот всё ему припомнит. «Если во сне, перед тем, как проснуться, я вымыл горшок и поставил его на полку, — усмехаясь, объяснял Файтви, — то на другую ночь, если мне вздумается варить кашу, я знаю, где горшок. Но зато если уж я во сне задолжал кому пару монет, то через сон-два отдавать всё равно придётся». Конечно, всё это удивительное положение вещей имело свои слабые места: например, поскольку Файтви жил одновременно в обоих мирах, его, естественно, можно было убить и там, и там. Вдобавок к этому он имел обыкновение неожиданно засыпать в самый неподходящий момент. Бывало это тогда, когда люди из сна резко его будили, отчего он проваливался в сон прямо на ходу. Случись такое в разгар битвы, Файтви пришёл бы конец, но, к счастью, Файтви-ап-Родри не владел ни одним видом оружия, и все случавшиеся на его веку битвы легко обходились без него.

Во всём остальном Файтви-ап-Родри был абсолютно нормален. Было в нём и ещё кое-что, отчего он сразу понравился Нэнквиссу: у Файтви тоже был зуб на человека по имени Фланн Мак Фиах, с которым он учился вместе в магической школе в Уэльсе и которого теперь разыскивал. В деле была, надо думать, замешана женщина, так как Файтви не любил много говорить об этом, а если и говорил что-нибудь, то так, будто зашивал себе при этом свежую рану иглой дикобраза.

Перед сном, устроившись поплотней у огня и завернувшись в плед, Файтви решил просветить Нэнквисса и поведать ему Четвёртую ветвь Мабиногион, старинного валлийского предания, слушать которое, по мнению всякого валлийца, было величайшим наслаждением.

— Мат, сын Матонви, правил тогда в Гвинедде, — начал Файтви. — А Придери, сын Пуйла, был правителем двадцати и одной части юга. Это были семь частей Диведа, семь частей Морганнога, четыре части Кередигиона и три — Истрад-Тиви…

Когда Файтви дошёл до того места, как Гвидион, сын Дон, избежал погони, посланной за ним Придери, он неожиданно для себя заснул, но признаться вам откровенно, Нэнквисс заснул ещё гораздо раньше него. Уснув, Файтви сразу же увидел, что за окном выпал снег и какой-то чужой корабль подходит к фьорду, поэтому он спустил ноги с постели и натянул башмаки, чтобы выйти из дома. Словом, Файтви-ап-Родри спал.

C этого дня Нэнквисс знал, что он попал в Ирландию, — именно так называлась эта страна, продуваемая всеми ветрами, а напротив неё через море лежал Уэльс, откуда родом был Файтви, — по крайней мере тогда, когда не спал.

На Рори О'Хара лежал такой гейс:[2] никогда не отказываться от хорошей выпивки. И ещё были у него гейсы: если он видит драку, непременно ввязываться в неё, будь то до или после захода солнца, а если драки нету, то дать кому-нибудь в зубы, чтобы она началась, и ещё не пропускать ни одной хорошенькой девушки без того, чтобы не ущипнуть её. Вот такие гейсы были у Рори О'Хара. И соблюдение этих гейсов сильно осложняло ему жизнь.

В то утро Рори проснулся там же, где и заснул, — в кабаке. Не без труда оторвав голову от стола, — не то чтобы голова была тяжёлой, нет, просто стол был какой-то липкий, — он уставился в дверной проём. То, что Рори там увидел, могло объясняться только одним: тем, что он с вечера слишком хорошо выпил. К кабаку подходил странноватого вида валлиец с пледом, перекинутым через плечо, а рядом с ним шагал воин, от вида которого Рори сделалось нехорошо, так что ему даже захотелось нарушить свой гейс и поклясться больше не пить. Чёрные волосы, частично заплетённые в косы, лежали у воина по плечам, его одежду украшала бахрома, вышивка и птичьи перья, лицо было совершенно невозмутимо, и весь он, с ног до головы, был увешан таким оружием, какого Рори прежде видеть не доводилось. Судя по всему, воин этот приплыл из земель настолько далёких, что легендарная страна Тир Тайрнгире по сравнению с ними была просто соседним гумном.

— Спросим здесь, — сказал валлиец, указывая на дверь пивной.

Рори почесал в своей рыжей голове.

— Вот уж ни за что не стал бы связываться с этими двоими, о чём бы они там ни спрашивали, — подумал он, — пообещай мне хоть все сокровища Тары.[3]

Валлиец, едва войдя, с порога обратился к хозяину:

— Не видели ли в ваших краях человека по имени Фланн Мак Фиах?

— А на что он вам? — лениво полюбопытствовал хозяин пивной, дабы поддержать разговор и исключительно из вежливости, как сделал бы на его месте всякий истинный ирландец, поскольку Фланна Мак Фиаха в этих краях никто не видел, но не поговорить на эту тему хотя бы полчаса в глазах ирландца было бы верхом негостеприимства.