— Как?! — с возмущением спросил некоторое время назад один из моих бывших фаворитов. — Вы действительно решились описать все свои приключения и опубликовать это?!

— Увы, да, мой дорогой: эта мысль осенила меня внезапно, как и все мои причуды, а вы знаете, что я терпеть не могу, когда мне противоречат. Следует рассказать все без утайки — я никогда не отказываюсь от вещей, доставляющих мне удовольствие.

— Итак, ваш роман будет длинным.

— Очень! Я выставлю напоказ свои безумства с тщеславием новоиспеченного полковника, идущего впереди полка на параде, или, если хотите, с наслаждением скупца, взвешивающего на ладони драгоценный заклад, за который только что выдал расписку.

— Могу я спросить, мадам, какова ваша истинная цель в этой затее?

— Я хочу развлечься.

— И настроить против себя весь мир!

— Излишне щепетильные люди просто не будут читать мою книгу!

— Но им придется, ведь ваша коротенькая жизнь…

— Ну же, месье, смелее — оскорбляйте меня… Но знайте: вы ничего не добьетесь, я хочу писать, а если вы испортите мне настроение…

— О-о-о! Вы угрожаете, мадам! И что же вы предпримете?

— Маленький подарок: я посвящу книгу вам. Вообразите — на фронтисписе, крупно, ваше имя и все титулы и звания.

— Какой ужас!.. Беру назад все свои слова, прекрасная Фелисия. Я был не прав. Как глупо и неловко с моей стороны было не прочувствовать сразу же всю полезность труда, который вы напишете.

— Вот и прекрасно, теперь я вами довольна.

Венера родилась из морской пены: я очень похожа на богиню красотой и наклонностями и тоже появилась на свет среди волн, хотя первые минуты моей жизни были скорее несчастливыми. Мать разродилась мною во время морского боя, среди груды трупов и умирающих. Мы стали добычей победителя, который немедленно по прибытии во Францию оторвал меня от материнской груди и отдал, по воле рока, в одно из тех чудовищных благотворительных заведений, где заботятся о плодах незаконной любви. Вам не нужно знать, как называлось место, где меня воспитывали, я пощажу моих читателей и не стану рассказывать о двенадцати годах — худших, чем небытие, — в течение которых я получала суеверное образование, не сумевшее, к счастью, нанести ущерб здравому смыслу, дарованному Природой. Вечная скука, унизительная зависимость, тяжелая работа, несовместимая с моей тонкой натурой, — так начиналась жизнь. День ото дня я становилась все красивее — вопреки дурной пище и дрянной комнате.

Не склонная от рождения к меланхолии, я уже стала находить эту жизнь невыносимой, когда счастливейшее событие внезапно подарило мне свободу. Вот как это случилось.

Очень милый молодой человек, происходивший из семьи честных буржуа, безумно влюбился в дочь новоиспеченного дворянина, и она ответила ему со всем пылом юного сердца. Девять месяцев спустя у них родился ребенок. Данное средство, к которому часто прибегают влюбленные, опасающиеся препятствий со стороны родителей, не помогло молодым людям. Их родители — люди странные, высокомерные, набожные — не сочли нужным обвенчать детей. Девушку отправили в монастырь; отчаявшийся любовник бежал, долго скитался и наконец осел в Риме, где стал модным художником. Ему сообщили, что любимая женщина умерла родами, что не соответствовало действительности: родители специально распространяли слухи о смерти дочери, но она выжила, приобретя счастливую способность не иметь в будущем потомства.

Вскоре отец и мать девушки скончались, а некоторое время спустя за ними последовал и великовозрастный болван-сын. Заточенная в монастырь дочь, храбро сопротивлявшаяся окончательному посвящений в монахини, оказалась единственной наследницей и начала вновь появляться в свете. Судьба устала преследовать ее: любовник, которого она считала утраченным навеки, вернулся, и они поженились. Теперь для полного счастья супругам не хватало одного — вернуть в лоно семьи свое дитя. Младенца сразу же после рождения отправили в тот же приют, что и меня, но, когда родители явились туда, он был давно мертв. Случайно они увидели меня, и моя красота поразила их. Супруги прониклись ко мне жалостью, и они решили, что я сумею заменить им умершего сына (я уже упоминала о том, что женщина не могла иметь детей после тяжелых родов). Меня, конечно же, охотно отпустили, и я последовала за своими новыми родителями. Они искренне привязались ко мне, а я полюбила их так, как если бы действительно была их родной дочерью.

Талантливый артист задыхается в душной атмосфере маленького городка в провинции. Художник по своему положению ниже господина судьи, господина конюшего, приезжающего на зиму, мелкого буржуа, живущего на ренту, адвоката, нотариуса, контролера и даже прокурора. Короче говоря, его ставят в один ряд с маляром, красящим двери и ставни домов, которые безвкусно, за бешеные деньги, делает местный подрядчик.

Сильвино (это имя мой приемный дядя взял в Италии и почему-то не пожелал менять на свое собственное, хотя после женитьбы стал владельцем прекрасных земель; кстати, дядей я называла его потому, что была довольно взрослой девочкой, ему исполнилось тридцать, а его жене — всего двадцать четыре, и они полагали, что племянница будет меньше старить их) предложил своей половине переехать в Париж. Она согласилась тем более охотно, что кое-кто из местных дам время от времени не отказывал себе в удовольствии напомнить ей о трагических событиях юности. Часто к ней не приезжали с визитами, а когда она появлялась в общественных местах, особо ретивые мамаши уводили дочерей. Виной всему был несчастный умерший ребенок, рожденный вне брака, — всем известно, как щепетильны провинциалы в вопросах чести и морали, это ведь не образование, не таланты, не вкус, не вежливость, не изящество (кстати, вовсе не превосходные)!

Отъезд решился быстро: Сильвино, не слишком ловкий в делах, на этот раз организовал все прекрасно, и мы уехали. Уехали, сожалея о наших глупых согражданах не больше, чем они сожалели о нас.

Если человек приезжает в Париж издалека, один, собираясь составить представление о столице за несколько месяцев, то, вернувшись домой, он почти всегда заявляет, что очень скучал там. Я никогда не смогу доказать подобным людям, что полюбила Париж с первого взгляда, легко привыкла к толчее и быстрому ритму жизни, что меня восхитил театр, а прогулки в общественных садах и парках казались мне путешествиями по заколдованным замкам. Сильвино, человек светский, наделенный безупречным вкусом и желавший быстро образовать жену, показывал нам все самое интересное, обучал, развлекая, знакомил нас с артистами и художниками, с которыми свел дружбу в Италии. Некоторое время жены и дети друзей Сильвино были нашим единственным обществом. Хочу, кстати, заметить для тех, кто этого не знает, что настоящие артисты в большинстве своем общительны и доброжелательны, они гораздо добрее друг к другу, чем писатели, в противоположность последним не надоедают окружающим громкими криками о своей гениальности, а все их серьезные идеи интересны, парадоксальны, остроумны и здравы.

К счастью, в своем одиноком детстве я не приобрела никаких вредных привычек, у меня был врожденный вкус к прекрасному, и я охотно исполняла все, чего от меня требовали: уже тогда здравый смысл подсказывал мне, как необходимо хорошее образование. Для меня наняли учителей, и особенно усердно я учила итальянский, которым Сильвино владел в совершенстве, удавались мне и рисунок, и танец, и игра на клавесине, и особенно пение — ведь природа наградила меня талантом, щедро одарив слухом и голосом. Мои успехи радовали благодетелей, и они не уставали поздравлять себя с тем, что подарили дорогой Фелисии лучшую судьбу (им нравилось называть меня именно так, и, будь на то моя воля, я сохранила бы это имя на всю жизнь).