Ганди — Великая Душа (Махатма), вождь и апостол Индии, индусский Толстой, с той однако разницей, что «Толстой непротивленец усилием воли, Ганди таков по натуре».

Британская политика порабощения Индии заставила его стать во главе национального движения индусов.

Для Ганди это движение прежде всего дело совести; борьба за сварадж (гомруль) — борьба за истину, за справедливость.

Он хочет накормить голодных, защитить униженных, возродить индусскую культуру, — но прежде всего он выполняет нравственный долг, утверждает в мире мистический закон любви: революция для него религиозный подвиг.

Существуют два подхода к миру: подход мистика, для которого мир живая душа, управляемая таинственными силами; высший долг человека — исполнить данный ими завет. Другой подход испытующего наблюдателя: мир — хаос, управляемый имманентными законами развития, человек — частица мира и подчинен общим мировым законам.

На стороне первых не рассуждающая вера. На стороне вторых — пытливый ум.

Неслучайно мистик Ганди отрицает европейскую культуру, не только «сатанинскую цивилизацию» и машинизм Запада, но и самый прогресс и науку. Между пытливым умом и мистическим чувством конфликт неизбежен. Ганди последователен: он отвергает соблазны разума и зовет свой народ к самодеятельной прялке и древней мудрости Вед и Упанишад.

Домашняя прялка воистину является знаменем, которое Ганди несет впереди индусского национального движения. Правда, индусская буржуазия, возглавляющая борьбу за самостоятельность Индии, т.-е. за избавление от конкуренции английской промышленности и за право свободно эксплуатировать естественные богатства и народные массы Индии, видит в прялке символ отечественного производства — и только. Но Ганди серьезно мечтает спасти Индию от Машинизма и вернуть ее к тому благополучию, в котором она; пребывала тысячелетия тому назад. Собранный по предложению Ганди для национального фонда 1 миллион ф. ст. был в большей своей части употреблен на закупку 10 миллионов прялок — самое странное в истории использование революционного фонда!

Разумеется, противоречие между истинными тенденциями буржуазии и реакционным идеализмом Ганди не может долго оставаться скрытым.

Но и помимо того, в индийском национальном движении намечается естественный раскол, и недалеко то время, когда Индия станет ареной напряженной классовой борьбы — случится ли это до национальной победы или после, это безразлично.

Уже сейчас заложен фундамент Коммунистич. Партии Индии, индусские рабочие объединяются в профессиональные союзы, крестьяне — в союз бедняков и крестьянский союз. Ганди — своеобразный революционер, консерватор-мистик, естественно не примкнет в этой борьбе к буржуазии, тенденции которой явно противоположны его намерениям, не примкнет он и к передовому пролетариату и крестьянству. Дело в том, что этот своеобразный народный вождь признает кастовое деление, правда, в несколько урезанном виде; но и самого факта достаточно, чтобы предвидеть ярко реакционную позицию, которую он займет в предстоящей борьбе.

Впрочем, и помимо этого специфически индусского факта, легко предвидеть ту роль, которую этот политик-мистик сыграет в дальнейшей стадии развития индусского движения: Ганди либо вовсе удалится от революции, либо станет в ряды самой отсталой части крестьянства.

Революционная тактика Ганди, как и все его мировоззрение, определяются религиозностью его натуры. Разумеется, наилучшие для спасения души методы не всегда являются самыми рациональными в революционной борьбе. Впрочем, до поры до времени пассивное, сопротивление, — непротивление злу насилием, — представляет собой единственный возможный метод борьбы безоружного народа с вооруженным до зубов британским львом. Но Ганди проповедует этот метод как единственно приемлемый по религиозно-мистическим соображениям. Так объективная необходимость превращается в мистическую добродетель. Конечно, мистическое чувство — плохой компас для революционного вождя. С точки зрения революционной тактики Ганди совершил не мало грубых промахов и бессмысленных упущений. И еще больше промахов и упущений предстоит ему совершить в будущем: социальная обстановка усложняется, и ориентироваться в ней с помощью одного только благочестия делается все трудней и трудней.

Нужно ли подробнее говорить о политических идеалах этого мистика, ставшего революционером? В них много национальной узости и консерватизма. У Ромэн Роллана нет иллюзий на этот счет. Но Роллан нашел в Ганди созвучную душу; он видит свет, источаемый пламенеющим сердцем Ганди — свет непреклонной любви. Самоотверженная любовь — он верит — озарит и спасет мир.

Роллан слишком европеец, чтобы удовлетвориться патриархальной прялкой и средневековым благочестием Ганди. Он любит многогранную культуру человечества, уважает пытливость научных исканий, но слишком эмотивный по натуре, он не может подойти к общественной жизни с напряженной сдержанностью исследователя, чтобы уловить ее закономерности.

«По миру пронесся вихрь насилий», говорит Роллан, и ищет виновных; их много, и между ними — «экономический материализм, от которого, задыхаясь, умирает душа». Как это характерно для идеалиста! Экономический материализм царит в мире — этот факт Роллан признает, но тем хуже для факта: Роллан его «не приемлет», т. е. бичует негодующими словами. Так ребенок бьет ступеньку, о которую расшибся. И надо признать, эта ступенька стоит побоев: много идеалистов расшибла головы и много социальных утопистов поломало ноги о нее. Это мелочь, но характерная для Роллана. В ней, как в капле воды, отражается его детски — наивное, насквозь эмотивное мирощущение.

Несчастье мира Роллан видит в насилии и расточает упреки «реальным политикам насилия (революционерам и реакционерам)».

Что и говорить, насилие неприятная вещь. Но как спасти мир от него? Роллан видит спасение в победе духа над материей: свет любви воцарится в сердцах угнетенных и угнетателей и уничтожит власть «материальных сил, неотвратимый детерминизм экономических условий, сжимающий в своих тисках Европу ХХ-го века».

На чем основана эта вера? Роллан приводит только одно основание: «В качестве историка мы знаем, что молнии духа прорезывали небеса, более мрачные, чем наши». Загадочная фраза, очевидно, чудо победы духа над материей уже некогда совершилось, вероятно, в первые века христианства. Но почему «неотвратимый детерминизм экономических условий» продолжает сжимать в своих тисках Европу ХХ-го века? Чудо, стало быть, было маленькое — местное и временное, и, вероятно, очень, маленькое, видимое только через специальные очки историков-идеалистов, для которых впрочем весь исторический процесс является цепью чудес разных калибров — бессильных, увы, при всем обилии побороть, экономический материализм, от которого, задыхаясь умирает душа.

Нет, ссылка на историю явно неудачна, а других оснований Роллан не сообщает.

Очевидно, рациональных оснований для веры в чудеса духа, которые спасут нас от насилия, у Роллана слишком мало, мало даже для социальной утопии. Можно ли, однако, считать Роллана социальным утопистом? Вот в этом-то вся суть: Роллан отнюдь не является социальным идеологом и хотя он очень решительно осуждает «националистов, фашистов, большевиков, народы и классы угнетенные и их угнетателей», — всех применяющих насилие, и одобряет Ганди и гандистов, но никаких социальных идей он не выдвигает и до социальных масс ему вообще никакого дела нет. Что, например, должен думать и чувствовать социальный идеолог по случаю перехода руководства трехсотмиллионной массой людей в руки человека одного с ним лагеря? Ликовать и надеяться: началось, мол, спасение! А вот как отнесся к такому явлению Роллан: за смертью Тилака, признанного вождя Индии, человека, который говорил, что «политика не создана для святых», что «в политике все справедливо» — руководство индусским национальным движением перешло к Ганди. Радует это Роллана? Ничуть. «Тем хуже для Индии и для самого Ганди» — замечает он. — «Роль вождя меньшинства избранных в нравственном отношении натур соответствовала бы больше его природе и его скрытым желаниям», и в другом месте: «Ганди в глубине души питает недоверие к множеству и отвращение к мобократии, к разнузданной массе, он чувствует себя хорошо только среди немногих». «Ганди буквально страдает от толпы», — эти слова в гораздо большей степени, чем к Ганди, относятся к Роллану и выдают его с головой. Перед нами не социальный утопист, который, плохо ли, хорошо ли, тужится решать общественные вопросы, не социальный алхимик, стряпающий — пусть неумело — элексир на предмет избавления человечества от социальных зол. Перед нами фигура гораздо менее смешная, но и менее трогательная: это просто нравственный аристократ, который заботится не о «спасении человечества», а о чистоте души «избранных в нравственном отношении натур».