Кто знает, высказал ли «академик» эти доводы и декану геологического факультета, но, видимо, аргументы у него были сильные, потому что Валю приняли кандидатом (по поводу этого двусмысленного звания язвительные однокурсники немало шутили потом), а через полгода, после первой зимней сессии, он стал уже полноправным студентом. Декану — если только у него и были вначале какие-то сомнения — раскаиваться потом в содеянном не пришлось — университет Валя закончил с отличием…

С грехом пополам став пусть не студентом, а всего только кандидатом, Валентин все же каким-то чудом получил место в общежитии — искони геологическом общежитии на Иерусалимской горке. Оно тоже когда-то было церковью, только более сумрачного, что ли, толка, а именно — кладбищенской церковью, где отпевали покойников. Самого кладбища уже давно не существовало — на его месте был разбит парк, однако позади общежития кое-где еще виднелись среди деревьев забытые надгробья минувших времен.

Вообще, власти небесные, видимо, относились вполне терпимо к хозяйничанью в их былых владениях беспокойной молодой публики — не так, как в случае с цирком. Это жизнерадостное и суетное учреждение неким попущением властей земных оказалось приютившимся под самым боком Крестовоздвиженской церкви, расположенной, кстати, неподалеку от геологического общежития. Подобное соседство не могло нравиться верующей части иркутского населения и, само собой, не одобрялось также служителями культа. Но божьи жернова, как говорится, мелют верно, и в одну прекрасную ночь деревянный шатер цирка в клубах черного дыма вознесся к небесам. Сам Валентин этого не видел, он был в поле, но знакомые студенты говорили, что веселый и стремительный пожар сопровождался довольным хихиканьем сбежавшихся отовсюду набожных старушек. К слову, близость церкви вносила дополнительное разнообразие в жизнь не одного поколения студентов-геологов. Насмешливые скептики и убежденные атеисты, они ватагами заявлялись иногда ко всенощной службе накануне пасхи или рождества, чтобы в потной и душной толчее вдоволь поглазеть на древние обряды. Случались и недоразумения Одно из них в устных общежитских преданиях дожило до времен Валентина. Дело якобы было так. Однажды вечером геологи-пятикурсники, отмечавшие какое-то важное в их жизни событие, шумной компанией возвращались к себе. Ведущая к общежитию улица начиналась почти у церкви и, будучи одной из старейших в городе, представляла собой ряд одноэтажных деревянных домиков с заборами, тесовыми воротами и скамеечками возле них. Так вот, старушки, коротавшие вечер на этих скамеечках, увидели нечто странное. По улице гурьбой, со смехом и гомоном, прошли развеселые студенты. В середине, ведомый под руки, двигался почтенный старец, длиннобородый, в очках и шляпе, в глухом черном пальто. Старушек обуял ужас: «Господи, грех-то какой — студенты повели к себе батюшку!» Как и что именно предприняли бабуси, неизвестно, но ясно одно: действовали они проворно, потому что вскоре в общежитие влетел донельзя взволнованный ректор университета: «Где поп? Куда дели попа?» Ни о каком попе никто здесь, разумеется, ничего не знал. Но откуда-то из недр сумрачного здания доносился мощный гвалт — ректор ринулся на звук. Рванул дверь, и в глаза ему первым делом бросилась величественная борода профессора Оренбургского. Любимец студентов, палеонтолог с мировым именем, он был классическим представителем исчезающего племени ученых-чудаков, рассеянных, добрых и в высшей степени непрактичных в повседневной жизни. Сейчас он восседал во главе стола и вместе с без пяти минут горными инженерами самозабвенно распевал древнейшую песню российского студенчества, известную, должно быть, еще студенту Казанского университета Владимиру Ульянову:

Явившись первый раз в теперь уже свое законное общежитие и войдя в указанную комнату, Валентин невольно застыл у порога. За столом — это он понял сразу — сидели настоящие матерые студенты, а не какая-то там шантрапа из абитуры, которая совсем еще недавно кишмя кишела в коридорах и общежитиях университета. В комнате было неуютно, голо, на некоторых койках лежали одни лишь полосатые матрасы, на большинстве же не было даже их, а студенты меж тем, по-всему, чувствовали себя превосходно, по-хозяйски. На вошедшего юнца глянули мельком, вскользь и тотчас величественно забыли о нем. Они попивали вино из бутылок с неведомыми иностранными наклейками и играли в карты, причем не в известного всем «дурачка», а во что-то таинственное и, видимо, очень умственное, судя по то и дело раздающимся возгласам: «Семь в бубях!.. Вист! Пас!.. Ренонс… Сюркуп… Без унции!..»

Особенно запомнился Валентину один — в желто-коричневом клетчатом пиджаке из модной тогда «драп-дерюги», грубой волосатой материи вроде толстой мешковины. Физиономия у него была выразительно-простецкая, загорелая, массивные очки Он мурлыкал мужественным басом:

Под игрока — с семака, под вистующего — с тузующего…

Валя не ошибся — это были студенты, правда, не геологи, а, кажется, историки или филологи (того, в «драп-дерюге», он не раз потом видел в университетской столовой). Они в тот же вечер или наутро куда-то таинственно исчезли и больше не появлялись. Почти две недели Валя жил едва ли ни один во всем общежитии только поздно по вечерам в гулкой пустоте дальних комнат возникали иногда голоса и шаги. А затем начали понемногу съезжаться его теперь уже сокурсники, уезжавшие домой после успешно сданных вступительных экзаменов. Все они, кроме двух-трех демобилизованных солдат, были такие же, как он сам, недавние десятиклассники. О будущей своей профессии имели довольно смутное представление, и Валя в разговорах с ними экспедиционную свою жизнь не вспоминал — удерживало напутствие отца. «Вот что еще учти, — говорил Даниил Данилович, провожая сына. — В прикладных вопросах геологии ты подкован не хуже иного выпускника техникума. Практик ты довольно приличный, а рядом с тобой будут учиться ребята, знающие о геологии лишь понаслышке. И я не хотел бы, чтоб ты стал бахвалиться перед ними опытом, осведомленностью — я-де то, я другое… Потом ты себе этого никогда не простишь Самомнение и вообще-то качество дрянное, а в среде же геологов не уважается особенно… И помни, что по-настоящему ты, извини, пока неуч. Тебе еще только предстоит узнать, что такое петрография, тектоника, фациальный анализ, палеонтология, геохимия и… тьма других наук».

Справедливость отцовского наказа подтвердилась очень скоро. К тому времени первокурсники были уже водворены на свое законное место — в самую большую и самую странную комнату этого и вообще-то странного общежития. Располагалась она на самом верху здания, под бывшим церковным куполом, ныне замененным как бы крышей из застекленных рам — световым фонарем. Других окон в комнате, вмещающей двадцать восемь душ, не имелось. Справедливости ради, души эти, включая и Валю, были веселы, жизнерадостны и о лучшей участи не помышляли.

До начала занятий оставалось два дня, когда Валя с товарищами, вернувшись после вылазки в город, увидели на одной из свободных еще коек незнакомого парня, завалившегося на одеяло прямо в чем был — в широком коричневом свитере, брезентовых брюках и грязнейших сапогах. Едва поздоровались, как парень тотчас сообщил, что чертовски устал — он буровой мастер, его еле-еле отпустили учиться — «адский труд!»— он приехал сюда прямо с буровой вышки, на машине, которая пошла за буровым раствором, и вообще он — «ты понял?»— весь буровой «от и до!»— в доказательство предъявлялись сапоги, густо заляпанные, как оказалось, именно буровым раствором. Что, замазал одеяло? Ерунда! В этой постели он так и так спать не будет — у него есть спальный мешок вот он, видели? (Кое-кто из товарищей Валентина в самом деле впервые увидел спальный мешок.) «Я лично в такой постели спать не могу, совсем не могу — только в спальном мешке, привык в поле!..» Парень оказался словоохотливым. Прочно завладев вниманием, он в течение ближайшего часа вывалил на головы слушателей чудовищное количество штанг, обсадных труб, каких-то желонок, буровых станков и потрясающих эпизодов из буровой жизни. «Авария! Глубина семьсот метров! Кого ловить! — кричал он и обводил всех страшными глазами. — Начальство — ко мне! На цырлах! Спасай, только ты можешь!.. Спокойно! Никакой паники! Ты понял?.. Сделаю! Только спокойно. Пошел. Ночь — адская! Ветрюга — ха! Долото! Победитовые коронки! Нет, ты понял? Всем марш-марш — опасно! Я сам! Я один! Обсадную трубу — разбурить! К кошкиной маме! Долото — ха! Станок на полную мощу! Адский труд! Вышка вся — вот так, ходуном! Ты понял? А потом — р-раз и… суду все ясно! Начальство — ура-ура! Премия! Два оклада! Кого ловить! Неделю гуляем всей бригадой! От и до, ты понял? Потом — аврал, аврал, аврал! Погонные метры — ха! Керн — выход сто процентов, ты понял? Суду все ясно!..» Вчерашние десятиклассники, а также демобилизованные солдаты слушали, притаив дыхание. Парень производил сильное впечатление, и он сам это видел, поэтому воодушевлялся все более и более. Выяснилось, что его прошлая, добуровая, жизнь протекала в Феодосии и каким-то неуловимым образом оказывалась связанной с угрозыском. Это, разумеется, открывало широчайший простор для ярких воспоминаний. «Как вечер — я в приморском парке! — горячо излагал буровик. — Одет с иголочки. От и до! Мода! Подошва — каучук, три пальца толщина! Буги-вуги! Не придерешься! Ты понял? Кругом стиляги! Кадры! Музыка наяривает «Караван», ты понял? Эллингтон! Бэсаме муча! Суду все ясно! А у меня в заднем кармане — «Марголин»! Кого ловить!.. — Для пущей убедительности он звучно похлопал себя по соответствующему месту. — Нет, ты понял?» — «Не понял, — с полной серьезностью отозвался один из бывших солдат. — «Марголин» же — спортивный пистолет». — «Кого ловить! — вскричал буровик. — Видишь, свэтр на мне? Верблюжий, между прочим, на всякий случай! Специально для водолазов, ты понял? Особое задание, от и до! Адский труд!»