Несмотря на свою длину, она образует почти что единое существо. Ибо она является осью нескольких водоворотов и постоянным руслом нескольких потоков. Большая часть тел все время остается на ней или неизменно по ней следует. Она недостаточно изогнута для того, чтобы на ней могли зарождаться центробежные токи; но она все же несколько изгибается, так что скользящие по ней экипажи не вполне свободны в своем движении; она вынуждает их сдерживать свой бег, как бы приклеивает их к своим стенам. Она стремится замкнуться, ограничить свою жизнь, создать в себе целый мир.

Никакая другая улица не служит ее непосредственным продолжением; никакая другая не обладает той же сущностью, не принадлежит к той же категории. Достаточно могучая, чтобы противостоять натиску окрестной жизни, она не делает усилий оставаться неизменною. Она вбирает в себя часы, окрашивая каждый из них чувством, рожденным только для него, наделяя душою, которая походит только на себя. Но каждый день часы возвращаются, те же, что были накануне; и улица опять наполняет их своими чувствами. У нее сложились привычки, но она остается юною. Складки, налагаемые на нее временем, все еще прекрасны.

У нее есть своего рода центр, сферическое утолщение, полное трепетной жизни и слегка перемещающееся у угла улицы Нотр-Дам-де-Виктуар. Множество токов, принесшихся с юга и с севера, оканчиваются здесь, разрываясь на клочки. Те же, что продолжают движение, оставляют здесь свою стремительность. Но центр слишком далеко от середины улицы; остальная, южная часть вся рыхлая: поперечные улицы распиливают ее, так что по обе стороны летят брызги опилков.

Она обкармливается людьми; она всасывает их, как только они вступают на нее, точно луг, впитывающий дождь после долгой засухи. Группы взбухают, как шапочки больших грибов. Они вырастают в одно мгновение: такова сила привычки.

Улица напряжена, вздута. Она чувствует, что в ней рождается множество жизней, и испытывает наслаждение от этого. Она чувствует также, что все они рождаются торопливо, и что ей некогда пытаться вносить сюда больше порядка. Несмотря на желание упорядочить свою душу, она спешит пересоздать ее. Ей кажется, что она масса тесно посаженных в жирном черноземе деревьев, каждое из которых должно бы расти на открытых пространствах в горах: там каждое стало бы лесом.

Зрелище наполняющих улицу людей внушает представление, что успех в жизни дается не легко; что недостаточно родиться, чтобы быть живым; что нужно двигаться проворно и начинать жизнь как можно раньше, в поте лица; что проникать в жизнь приходится как бы через узенькое горлышко, скорчившись, оттесняя направо и налево другие существа; но и после проникновения в нее нужно быть постоянно начеку, а не то сорвешься и пойдешь на дно. Улице кажется, что она тотчас же умрет, если хоть на минуту перестанет напрягать все свои силы. Сознание ее является каким-то неустанным круговоротом и вечным напряжением. Она кажется видимою сквозь туман картиной одного из тех цирков, где велосипедисты кружатся над клеткою со львами.

Верхние этажи домов опорожняются; движение на мостовой застывает. Вся улица — стручок, в котором зреют два ряда ресторанов. Люди почти не шевелятся; они скучиваются вокруг столов. Движение укрылось внутрь тел. Суетятся уже не люди, а маленькие существа, которые образуют тело людей. Улица превратилась в густую массу копошащихся клеточек.

Душа у нее из другого царства, не столь четкая, не столь связанная, не столь замкнутая; душа, у которой нет центра, и которая клейко сочетается со всеми богами.

Ее испещряют медленные движения, которые не забирают далеко и возвращаются к отправным точкам, как завитки волос. Загроможденная и неуклюжая, она похожа на главную улицу провинциального городка в день храмового праздника.

Завтрак только что окончился. Несколько времени назад здесь были лишь куски копошащегося мяса. Освобождаются ритмы, смыкающие тела в группы. Но они еще недостаточно мощны, чтобы оживить всю улицу. Они лишь пытаются сделать первый шаг за пределы отдельных людей.

Это слой застывшего жира на горячей сковороде. Он еще только начинает топиться. Отдельные части уже коробятся и шипят. Уже видно, что тут образуются центры тяготения. Маленькие вспышки вдруг соединяют отдельные друг от друга вихри; разматывается несколько клубков, и нитка скользит вокруг еще замкнутых вихрей, как канат вокруг блоков.

Улица спокойна; на ней мало экипажей; мостовая обращается в дружеское продолжение тротуара. Улица довольна; но она все же ощущает потребность быть более широкой, с аллеею для прогулок посередине, с четырьмя рядами деревьев, кустами и лужайками, соединенными между собою посыпанными песком дорожками. Люди много разговаривают.

Ей хочется покоя и неподвижности, которые, однако, не раслабляли бы ее душу. Ей хочется, чтобы тела, находящиеся на ней, общались друг с другом путем широких, легких, мимолетных излияний, и ей не приходилось бы заниматься утомительною работой перемешивания их, из боязни, как бы инертность не вызвала отложения вокруг каждого существа известковой корки. Она желает исполненного напряжения покоя.

Но ей крайне не хочется приниматься за восстановление групп людей, работающих в мастерских, магазинах, канцеляриях. Она предпочитала бы еще больше обессилить каждого человека, позволить ему онеметь в мутной послеполуденной дремоте, втянув в себя все свои щупальцы.

Но она знает, что капелька, которая вскоре будет уронена часами, резко встряхнет ее и превратит в плотные сгустки приступающих к работе людей.

Теснящиеся на ней экипажи причиняют ей страдания. У них у всех хорошие лошади или мощные моторы. Они хотят большого простора, хотят развернуть всю свою силу. А им приходится останавливаться; ногам лошадей приходится разбивать избыток своей энергии о камни мостовой; удилам — запрокидывать лошадиные головы над вздувшеюся грудью; тормозам — туже сжиматься вокруг ступиц.

На улице есть замедления, задержки движения, смолистая густота похоронной процессии. Это не значит, что она таит в себе смерть. Она отвердевает от избытка жизни.

Люди тяжело переваривают пищу; во рту у них горечь; они думают о своем теле и досадуют на то, что процессы, совершающиеся в нем, так явственно ощущаются ими; было бы куда лучше, если бы органы выполняли свою работу, не причиняя беспокойства сознанию.

Кажется, будто каждый экипаж, каждый человек, каждый мускул, каждая клеточка, каждое колебание атома напрягаются и изгибаются вперед, чтобы прижаться к себе подобным единицам.

Неподвижность обусловлена этим сплочением тел.

Улица не очень любит себя. Существо, которое жило бы весь день, как она живет в этот напряженный час, очень скоро умерло бы. Силы, соприкасающиеся одна с другой, ожесточенно схватившиеся друг с другом и производящие вследствие этого впечатление равновесия, очень скоро ослабели бы, как хлопающие пружины; элементы, вступившие в борьбу друг с другом, съежились бы: наступила бы полная и окончательная смерть, мгновенное разложение; или же нетерпение и возмущение родило бы из всех этих столкновений страшный центробежный вихрь, который в одно мгновение расплевал бы улицу по городу.

Она подобна женщине, ложащейся спать с головной болью.

Тела на ней редки; но они пробегают улицу с одного конца до другого. Несколько экипажей, бешено мчащийся опорожненный автобус являются разбросанными там и сям обрывками недавнего оживления, смутными очертаниями существа, в котором теперь угасла жизнь.

Она испытывает ощущение пустоты, которую замутняют неверные отблески; — ощущение тишины, которая едва-едва нарушается шумом в ушах; — ощущение солоноватого, противного привкуса, обыкновенно остающегося у нас после длинного обеда, на котором было выпито лишнее.