Этот наплыв не приводит ее в замешательство. Она умеет создать из него порядок.

Движения выходят из каждой улицы в форме тростников, изгибаются, скрещивают дуги своих стеблей, слегка задевают колонну и исчезают в какой-нибудь противоположной улице. Некоторые еще больше приближаются к колонне, теснее охватывают ее, облегают ее основание, как широкий воротник.

Метрополитен и Венсенский вокзал бросают на площадь теснившуюся в вагонах толпу, которая растекается, утомленная порядком, растрепывается, перепутывается, разбрасывает свои направления и снова случайно сцепляет их. Площадь старается расплавить эту сумятицу в своем оживлении.

Она плохо сознает все это множество ритмов. Донее достигает лишь растерянность людей на огромном пространстве мостовой. Она смутно чувствует, что существует гармония, и что она наслаждалась бы ею, если бы могла хоть немного подняться над собою и охватить взглядом биение своей собственной жизни.

Ее желание давит ее, сотрясает, вздымает, подобно фонтану, бронзовой колонной. Она расцветает там вверху, на дрожащей площадке, маленькой группой, сознанием среди ветра.

Она нагибается над перилами, находит себя большой, разнообразной, сложной. Но она видит Париж, она видит только Париж, и она забывает кишащий внизу муравейник. Она видит все улицы, все трубы. Она — сознание Парижа.

Она другого рода, чем остальные. Площади обыкновенно — неустойчивые существа с расплывчатыми контурами.

Единство их треплется на ветру над телами, как деревцо над лужайкой; их равновесие — вихрь, обладающий устойчивым характером. Нет никакой перепонки, отделяющей их от остального мира. Можно найти пункты, где они существуют наиболее напряженно, пункты, где они существуют слабо; а за пределами их — целую вселенную, где они вовсе не существуют. Но в промежутке руки будут ощущать лишь шелковистую непрерывность.

Площадь Вож имеет границы; она уравновешена. Она составлена из четыреугольной массы и своего рода канала, который прорывает по ее краю улица Фран-Буржуа: вздувшийся поток, по которому стремительно несутся люди и экипажи. Но быстрота этого потока не мешает медлительному существованию площади; она лениво прозябает, вися, как тяжелый апельсин, над этой сутолокой и извлекая из нее понемножку тела, которые ей нужны: женщин, детей; каждое из этих тел она удерживает в течение нескольких часов, чтобы успеть подчинить их своему единству; она не довольствуется их поверхностным приспособлением, потому что хочет существовать не согласованностью телодвижений, но сплетением внутренних судеб. Она удерживает их достаточно долго, чтобы их уход не возмутил ее светлого покоя. Ей любо быть бассейном, воды которого обновляются так, что ни малейшее волнение не выдает усилия.

Она составляет одно неподвижное целое с решетками, скамейками, деревьями. У нее налицо все, что может сделать толпу неподвижной. На этой площади люди испытывают побуждение, потребность сесть и уподобиться листьям, которые чуть шевелятся, но не отрываются от веток. Дети бегают по песку; но описываемые ими линии заворачиваются, завиваются одна вокруг другой, сплетаются в узел, образуют легкую и прозрачную паутину. Струи фонтанов взлетают, привлекают взоры молодых женщин, размягчают их и падают вместе с ними в скупые раковины, чтобы отдать площади грезы, пытавшиеся оторваться от нее.

Дома, улыбаясь, обступают площадь. Все они одинаковой высоты. Нигде в линии крыш не замечается места, где ограда становилась бы менее плотной; ничтоне ободряет искать выхода. Внизу тротуар укрывается под арками; он подбирает тех прохожих, которые направлялись прямо к углу площади, чтобы выйти из нее; он убеждает их идти по нему, прогуляться по галерее; он умеряет их порыв, притупляет его, отклоняет, направляет кругом сада, заставляет и этот порыв, желавший убежать отсюда, служить площади, обвивать ее своим движением, как поясом.

Бытие у него более разжиженное, реальность более низкого давления, чем у других.

Скверы живут потому, что есть улицы. Чтобы родились скверы, улицы должны даже стать иступленными, изобиловать движением. Тогда скверы вырастают подле них, в сторонке, в расширении улицы, раздвигающем эластичный ряд домов, а иногда прямо посередине, заставляя улицы образовать площадь, если они хотят идти дальше.

Скверы оказывают целительное действие на улицы; они успокаивают их соприкосновением со своею прохладною оцепенелостью; они берут у улиц несколько горячих — благодаря трению друг о друга — ритмов и заставляют их мягко скользить среди газонов и деревьев. В них продолжается субстанция улиц; но они проясняют и успокаивают ее. Так, в самые оживленные и самые напряженные часы частица улиц отрывается, растрепывается, становится вялою, разжимает людей, располагается в позе спящего.

Некоторые скверы не в силах сохранить свое оригинальное лицо; они принимают в себя столько движений, что не могут больше предаваться дремоте и позволяют детям сплетать им живую и резвую душу из криков, шнырянья мячей и бега обручей.

Клюнийскому скверу удаётся почти не существовать. Он прячет свой вход. Бульвар Сен-Жермэн, соблазняемый деревьями, наталкивается на решетки. Люди проникают в сад лишь после длинного обхода, который обескураживает скромные побуждения к отдыху и увлекает только сердца, решившие жить неторопливо, предрасполагая их продолжать, как традицию, старинную грезу.

Сквер уверен в ненарушимости своего покоя. Если бы он попытался подняться и встать, ветви деревьев мягко толкнули бы его обратно в углубление его ложа.

Животные и растения размягчают создаваемое ими единодушие людей. В массе их оно набухает; каждая его капля остается там пленницей и не отваживается соединяться с другими. Упругие, как пружина, полеты насекомых удерживают эти капли на расстоянии друг от друга. Голоса птиц вызывают у каждого посетителя представление, будто он растянулся в одиночестве на мху. Голоса птиц окружают каждого посетителя лесом.

Если у сквера такой вид, будто он выходит на бульвар, чтобы облегчить последний, если кажется, его аллеи вдыхают сутолоку, чтобы внести в нее порядок и умирить ее, то это лишь иллюзия, которая раздражает улицу, но дает скверу острое наслаждение покоиться пустым и хрупким на уличном движении, словно мыльный пузырь, который висит, не лопаясь, на подушечке с иголками.

Господствующая над парком открытая площадка в форме полумесяца выпячивается по направлению к Парижу. К ней поднимаются и примыкают к ней широкие, покрытые газоном склоны; она разрывает их простор железной проволокою и кустами; она окаймлена кругом скамейками. На той стороне ее, что выходит к склону, люди сидят на краях скамеек, лицом к спинкам, и, облокотившись на них, смотрят на город; взоры остальных устремлены внутрь круга, где сидящие на корточках дети роются в песке. Эта группа существует для того, чтобы ощущать величие Парижа в сумерках. Все ее тело посвящено этому; оно состоит из почти замкнутого ожерелья людей, собирающего в себе токи, исходящие из их глаз; затем из нескольких существ, сидящих там и сям спиною к кругу, с душами, обращенными к городу. Эти души вдыхают, схватывают признания Парижа о самом себе, то, что возносится от него к звездам; затем все это просасывается от них в кружок сидящих лицом друг к другу людей, подбирается им, очищается, освобождается от случайных примесей и превращается в яркую эмоцию, которая сливается с его светлою душою и ночным воздухом.

Группа счастлива, и чувства, владеющие ею, не утоляют ее. Радость познания стольких вещей должна бы становиться тягостной, душной; но с каждой минутой она подымается выше, освежается вечерним ветерком и истаивает.

Группа знает, что поезда отправляются в путь; их свистки стараются взлететь как можно выше, затем яростно сотрясаются, чтобы прыгнуть еще выше; поезда тянутся над улицами, над крышами, через волнующиеся и гибкие продолжения города, и причиняют боль, как удар кулаком по волосам. Вращение их колес сотрясает землю, и от земли лихорадка передается стенам; стены движутся так же быстро, как и поезда, но, чуть качнувшись вперед, они тотчас отпрядывают назад; они остервенело качаются на одном и том же месте пространства; сотни раз в секунду они галопом проделывают все один и тот же ничтожно маленький путь; и создается впечатление, будто они неподвижны.