Когда веки его наконец смыкались, Фрам видел всегда один и тот же сон — о немногих и смутных событиях своего далекого, давно забытого детства.

Это была история белого медвежонка, пойманного совсем маленьким эскимосами в Заполярье, привезенного оттуда одним матросом в теплый порт и проданного цирку.

Медвежонок этот стал сразу отличаться от своих маленьких белых собратьев. Он был менее пуглив, чем они, сильнее и ловчее их. Быстро усваивал то, чему его учили. Подружился с людьми. Рано понял, что им нравится и что не нравится, что дозволено и что запрещено.

Представление следовало за представлением, и мало-помалу он превратился в знаменитого Фрама, громадного белого медведя, который самостоятельно выходил на арену, выполнял свою программу без дрессировщика, придумывая каждый раз что-нибудь новое. Он понимал шутку, знал жалость.

Все прежнее забылось. Забылась белая пустыня и вечные льды, где ночь длится шесть месяцев и столько же месяцев день, где сутки равны году. Мысль его никогда больше не возвращалась туда.

Он жил среди людей. Был их другом и любимцем, умел читать по глазам их желания. Угадывал их радости и, казалось, понимал даже их горести.

И вдруг теперь в нем пробудился весь тот далекий, давнишний мир. Все забытое снова возникло из дали лет во сне.

И сон этот был всегда один и тот же.

Начиналось с кромешной тьмы. Сырая, студеная ночь в ледяной берлоге.

В этой берлоге на окруженном льдами острове родился Фрам. Родился ночью, которая длится там полгода. Полгода не всходит солнце. Светят лишь звезды в морозном небе и иногда луна. Но чаще всего царит глубокий мрак, потому что луну и звезды скрывают облака. Пурга мчит снежные смерчи, хохочет, свистит, стонет; льдины трещат от холода: такая страсть, что шерсть становится дыбом. Как и все медвежата, Фрам родился слепым. Глаза у него открылись только на шестую неделю.

Пурга не проникала в берлогу. Ее завывания доносились туда снаружи. Но сверху и снизу был лед, а вокруг — гладкие ледяные стены.

Спать медвежонку было тепло: шкура медведицы закрывала его и защищала от холода.

Он находил носом сосок матери — источник теплого молока. Чувствовал, как она мыла его языком и ласкала лапой.

Иногда он просыпался один: медведицы не было. Это означало, что она ушла на добычу.

Но всего медвежонок не понимал. Проснувшись один в темноте, он принимался тихонько скулить, жалобно звать мать и пугался собственного голоса. Испуганный, несчастный, лежал он в берлоге, уткнувшись мордой в ледяную стенку. Было холодно. Вокруг с грохотом лопались льды, пурга ворочала ледяными глыбами, медвежонку чудились шаги.

Полузамерзший, он засыпал снова. И еще сквозь сон ощутив радость, просыпался согретый и счастливый. Теплая шкура опять была тут; рядом был источник молока; мягкая, шелковистая лапа ласкала его и прижимала к брюху. Медвежонок понимал, что вернулось большое, доброе существо, которое защищало, согревало и кормило его: мать. Преисполненный благодарности, он пытался лизнуть ее в нос.

Но какой он еще был неловкий, какой глупый!

Конечно, он не сознавал, какой заботой окружала его мать и как трудно ей было с ним расставаться: она уходила на охоту только тогда, когда ее донимал голод.

Наконец у детеныша открылись глаза. Но ничего, кроме мрака, он не увидел. Темно было и внутри, в берлоге, и снаружи, когда он осмеливался выглянуть из ледяной пещеры.

Раз, только раз он увидел чудо: в небе полыхало огромное пламя. Потом возникла радуга. Свет играл далеко в океане, на сверкающих торосах. Северное сияние. Но откуда было знать медвежонку, что это такое? Он взревел со страху. Пляшущее в небе пламя мгновенно угасло. И снова медвежонка окутала непроглядная тьма. Теперь ему было уже жалко света…

По глупости он решил, что свет убежал, испугавшись его рева. Ему захотелось рассказать матери об этой проделке, и он очень гордо заурчал: знай, мол, наших. Но у матери были другие заботы. Теперь она уже брала его с собой на охоту недалеко от берлоги — учила законам белых медведей.

Мать прижимала его лапой, чтоб он смирно сидел на торосе, пока сама она спускалась к воде. Он не решался посмотреть вниз. Слышал, как шумит, ударяясь о лед, вода, как сталкиваются льдины, но все равно ничего не понимал. Он еще не видел воды, не знал, как плавают гонимые ветром льдины, как они иногда спаиваются морозом и образуют громадное, сколько хватает глаз, поле.

Медведица возвращалась с окровавленной мордой. Это означало, что она ловила рыбу или ей удалось убить моржа, тюленя или другого водного зверя. Возвращалась она с охоты сытая. Оба отправлялись домой, в берлогу. И всегда медведица подталкивала детеныша мордой, чтоб он шел впереди. Она же следовала за ним, охраняя его от неведомых хищников.

Привыкнув к темноте, медвежонок думал, что ночь продолжается бесконечно. Он еще не видел дневного света, не видел солнца и потому не представлял себе, что это такое. Жизнь казалась ему прекрасной и так, в темноте. У него был надежный защитник. Теплого молока было вдоволь. Правда, его пятки немного мерзли, когда приходилось долго идти по льду, но кожа у белых медведей толстая, потому что они живут в стране вечных снегов, в самых холодных местах земного шара.

С некоторых пор медведица стала проявлять признаки беспокойства. Она все чаще вставала, подходила к устью берлоги и смотрела всегда в одну и ту же сторону. Потом возвращалась. А немного погодя уходила снова.

Медвежонок следовал за ней, как щенок. Он лишь позднее понял, чего ждала мать. Там, куда она смотрела, край неба начал постепенно синеть. Сперва ночь просто стала светлее, затем над горизонтом появился синеватый просвет. Потом — медвежонок дважды успел за это время выспаться и четыре раза поесть — синева стала краснеть. А еще через столько же времени на том месте показалась багровая полоска. Полоска длиннела, ширилась, росла ввысь… И после еще одного сна медвежонок с изумлением и даже некоторым страхом увидел в небе огненный шар.

Он повернул морду в ту сторону и завыл.

Но этот шар, не в пример северному сиянию, не испугался его и не угас, а наоборот, поднялся еще выше, и все ледяные поля, все торосы так заискрились, что на них стало больно смотреть. Прошло достаточно времени, пока глаза медвежонка привыкли к яркому свету и он осмелился взглянуть в ту сторону, не рыча.

Так состоялось его первое знакомство с солнцем и дневным светом. С солнцем, которое в Заполярье ослепительнее, чем где бы то ни было на свете, и которое не заходит несколько месяцев кряду.

Так начался самый длинный день.

Мороз, однако, сдал не сразу. Прошло немало времени, пока наконец снега и льды растаяли местами от теплого ветра, подувшего издалека, невесть из каких стран.

Все кругом искрилось и сверкало белизной. Гребни гор на их острове блестели, как зеркала… Далеко на горизонте плавали громадные ледяные острова. Они то удалялись друг от друга, то сближались и спаивались, образуя бесконечный мост. Иногда перед медвежонком открывались обширные зеленые разводья. Однажды он увидел, как на льдине проплыли другие белые медведицы с детенышами.

У всех было по два медвежонка. Только он был у матери один.

Медведица стала собираться в дорогу. Медвежонок не понимал, зачем это нужно, и не хотел уходить из берлоги. Тут у него было хорошее, надежно защищенное от пурги логово. Он боялся, как бы опять не началась ужасная темная ночь.

Ему неоткуда было знать, как долго продлится полярный день и через сколько месяцев снова закатится солнце. Не знал он и того, что белые медведи путешествуют на ледяных плавучих островах туда, где много моржей и тюленей, рыбы и зайцев-беляков.

Они пустились в путь. Медвежонок, как всегда, шел впереди, медведица за ним.