— Судя по докладу участкового, драка в магазине произошла на почве ревности или что-то в этом роде, а?

— Не знаю, — Панюшкин поджал губы. — Выяснишь у свидетелей. Слава богу, все живы остались. Сам сказал — тебя интересует мое участие.

— И мнение.

— Мое мнение — все происшедшее случайность. Драка между Горецким и Елохиным не имеет касательства к ревности, поскольку ни у одного нет никаких отношений с женщиной, из-за которой сцепились. Правда, Анна? — крикнул Панюшкин.

— Точно, Николай Петрович! — раздался из-за перегородки молодой женский голос.

— Вот видишь, — усмехнулся Панюшкин, глядя в растерянное лицо следователя. — Это она и есть... Ну, из-за которой драка произошла. Суть событий в другом. После того как Горецкого доставили в отделение милиции, он у оттуда сбежал и прихватил с собой парнишку, Юру Верховцева, из местных. За что-то его Михайло посадил на ночку. К тому времени начался буран, по нашим понятиям небольшой. Мы организовали поиски. Начальник погранзаставы выслал наряды вдоль берега, а я со своей стороны отправил группы в сопки и на Пролив. Пришлось пожертвовать производственными делами, что для меня более всего огорчительно — снял несколько групп с расчистки ремонтных мастерских, со склада, бульдозер, который должен был всю ночь расчищать дорожки между участками, тоже направил в сопки.

— Какой смысл посылать столько людей? Ведь проще всего беглецам уйти через Пролив на Материк?

— Ха! Не замерз Пролив, и в этом наша беда. Не замерз и не замерзает, хотя по ночам мороз к тридцати подбирается. Промоина осталась, метров двести в фарватерной части. Она-то и держит нас, она тоже виновата, что Комиссия прикатила! Вот как, гражданин начальник.

— Неужели столько всего затеяно, чтобы хулигана задержать? — спросил Белоконь с сомнением.

— Отвечаю — нет. Все поиски были организованы для спасения людей. Мы их спасли. Теперь ты решай, как с ними быть дальше.

— Не надо так, Николай Петрович, — посерьезнел Белоконь. — Обижусь. А мне не хочется на тебя обижаться.

— Не понял! — вскинулся Панюшкин.

— Все ты понял. Дескать, мы тут благородные, людей спасаем, а вот ты, товарищ Белоконь, из другого мира, приехал людей наказывать, сажать... Не надо. Ты не смотри, что я все время хихикаю, я из обидчивых.

— Ну, прости великодушно, если что не так вырвалось! — искренне воскликнул Панюшкин.

— Да уж вырвалось. Слово-то сказано. Теперь из мозгов его никакой кислотой не вытравишь. Понимаю, положение у тебя сложное, нервное. Если уж решат, кого наказать, накажут тебя... Понимаю. Только вот что я скажу тебе, Николай Петрович... Чтобы оправдать человека, спасти человека от ложных обвинений, тоже следствие требуется. Так что мы не только сажаем, мы и спасаем. Расследованием. А человек бывает уже и озлоблен обвинениями, разочарован во всем на свете, из болезненного упрямства готов даже оговорить себя, готов за решетку сесть, до крайности дело довести, чтоб, значит, нашего брата следователя сильнее уязвить, чтоб ткнуть носом в нашу несправедливость. А ты копаешься во всем этом, отсекаешь обиды, которые он взрастил в себе, и день за днем, день за днем отводишь от него, охламона, обвинения, оскорбления, осуждения, хотя он сам уж готов поверить в свою преступную сущность. Я ведь тебе про живой случай рассказываю, совсем недавний мой случай. Закрываю дело за отсутствием состава преступления, сообщаю ему об этом, а у него истерика. Плачет. Не верит. Приемчики, говорит, на мне свои испытываете. И ты вот тоже... Ну, ладно. Замнем, — Белоконь поднялся, нахлобучил на голову шапку.

— Дуешься? — спросил Панюшкин.

— Нет, Николай Петрович, мне нельзя. На работе отражается. Будь здоров. Еще потолкуем, дам тебе возможность грех свой замолить.

— Замолю, — Панюшкин подошел к Белоконю, тронул его за рукав. — Ты уж не имей на меня зуб, ладно?

— У меня зубов вон сколько! — Белоконь шутливо ощерился. — На всех хватит. Учти.

Ушел к участковому Белоконь. Его черная фигура с неестественно громадной, из-за мохнатой шапки, головой прошла мимо окна, пересекла двор. Панюшкин неотрывно смотрел, как удаляется следователь, как он, согнувшись, преодолевает подъем, потом перевел взгляд на белую башенку маяка, на штабеля труб и снова как бы вернулся в столовую. «А ведь он расследует не только выходку Горецкого, — подумал Панюшкин. — Он расследует и мое поведение. Хочет того или нет».

Голоса той ночи, гул бурана, телефонные звонки, радиовызовы... Все это снова ворвалось в него с той же нервной взвинченностью, как и в ту ночь, когда спасали, ловили, преследовали, искали — как еще можно назвать действия сотни людей? Участковый Шаповалов от досады колотил себя кулаками по коленкам, ругая беглецов, — в буран уйти из-под замка! «Куда?! Верная гибель!» — крикнул он напоследок, уводя на Пролив пять человек аварийной бригады. Где-то над конторой прогудел вертолет, едва не снеся тощую трубу, из которой снопом летели искры. «Что же делать? Что же делать? — причитала в углу кабинета секретарша Нина. — Ведь он замерзнет, погибнет...» Ей со злым наслаждением отвечал Большаков: «Радоваться! Поняла? Радоваться надо, что подохнет, наконец, эта сволочь, эта дурь двуногая!»

«Что же делать?» — не слышала его Нина. «Радоваться! — орал из коридора Большаков. — Радоваться!» — донеслось протяжно с улицы, голос его был наполовину съеден бураном — Большаков и еще несколько рабочих уходили вдоль Пролива. «Ну, Петрович, устроил ты мне трибунал! — кричал из телефонной трубки начальник погранзаставы. — Загублю вертолет, людей загублю! Ай, Петрович...» «Куда? — сипел бульдозерист Мельник, тыча пальцем в черное окно. — Мы ж эту гантелю на гусеницах до весны из снега не вызволим, Николай Петрович!» «В сопки! По старой дороге, ядрена шишка!» — отвечал Панюшкин и грохал костяшками пальцев о стол.

"Это что же деется, товарищ начальник! — взывал отец Юры Верховцева, ушедшего вместе с Горецким. — Это по какому праву, товарищ начальник? — обезумевший от горя старик угрожающе поводил в воздухе указательным пальцем. — Не-е! Я этого так не оставлю! Не те времена!

Вы мне за мальчишку ответите! Ишь! Кончились времена! А то! Суконное рыло, да? Суконное?" Старик продолжал кричать, пока Жмакин, обхватив его поперек, не вынес в другую комнату. «Сиди! — крикнул он. — И не смей! Раньше надо было за мальчишкой смотреть! Схаменувся, дурень старый! — в волнении Жмакин переходил на украинский язык, находя в нем дополнительную возможность выразить то, что хотел. — Бач! Схаменувся!» Старик, не понимая его, ошарашенно затих. А тут еще у всех под ногами путался маленький и пьяный механик Ягунов, что-то советовал, доказывал, но его попросту отодвигали в сторону, когда он кричал слишком уж громко. Ягунов выбегал во двор, мгновенно возвращался. «Жмет! Ну дает, а?» — визжал он восторженно и требовал подтверждения у каждого, кто оказывался рядом. А потом, спрятавшись где-нибудь в темном углу, воровато оглядываясь, вынимал из кармана чекушку, молниеносно прикладывался к ней, тут же прятал бутылку и снова выбегал к людям. "То-то, я смотрю, что и зима — не зима! Теперь — зима! А что будет! — ужасался Ягунов, словно уже видел будущие беды. Он продолжал орать, когда Званцев, потеряв терпение, взял его за шиворот, отволок в кладовку и вбросил туда на тряпки, фуфайки, папки с бумагами, Ягунов послушно затих, подложил что-то под голову и сразу уснул, не забыв, однако, вытащить из кармана бутылочку, еще раз приложиться к ней и аккуратно поставить в уголок, чтобы не увидел утром случайный человек.

— Анатолий Евгеньевич! — крикнул Панюшкин. — Зайдите сюда, пожалуйста!

Из-за служебной перегородки вышел маленький, морщинистый человечек с быстрыми движениями. Четко переставляя ноги, он подошел к столу, являя полную готовность выполнить все, что будет угодно начальству. Его брови замерли наизготовке в крайнем верхнем положении.

— Я слушаю вас, Николай Петрович, — сказал он деловито. И часто поморгал, словно прочистил глаза перед тем, как увидеть нечто важное.