О этот обыватель! Если б его окунуть на несколько месяцев в то, что кроется за фасадом устойчивости и спокойствия. Если б он пробегал несколько дней по железнодорожным кассам, пытаясь попасть на исправно движущиеся поезда; если б он провел несколько ночей в вестибюлях гостеприимно открытых гостиниц, где никогда нет мест; если б ему довелось по нескольку раз носить в ремонт только что купленные электроприборы, которые не может заставить работать даже самая стабильная электросеть; если бы выстоял он несколько многочасовых очередей в аккуратно открывающихся магазинах; если б получил пятизначный номер в многолетней очереди на телефон; если б не день и не два, а иногда по нескольку лет карабкался по дороге домой через кучи строительного мусора, оставленного строителями-рекордсменами; если б он курил сигареты со щепками, ел в столовых котлеты наполовину из хлеба, выбрасывал половину купленной в магазине картошки (гнилая), обувал ботинки, имеющие официальный гарантийный срок 25 дней, получал из прачечной изодранное в клочья белье и так далее, и тому подобное, тогда бы он одумался и понял, что качество и количество потребляемых им товаров находятся в прямой зависимости от социальных я-могу тех, кто производит эти товары, что права профсоюзов, охраняющее это я-могу, не такой пустяк, чтобы им можно было швыряться по первому импульсу раздражения. Не испытав же всего этого в конкрето собственного опыта, имея лишь абстракто газетно-журнальной информации, он сможет задавить свое озлобление против забастовщиков и причиняемых ими неудобств только в том случае, если (снова и снова) в нем самом и в его окружении выбор веденья будет поддерживать феномен зрелости на уровне достаточно высоком, устойчивом и прочном.

Все сказанное в этой главе можно обобщить в следующем резюме:

В сфере организации труда в любую эпоху веденье стремится поставить положение работающего в зависимость от качества и количества его труда, стимулируя тем самым рост производительности; неведенье насаждает уравнительный принцип, пытается повсеместно сгладить разницу между энергичным и вялым, искусным и неспособным, рачительным и беспечным, что способствует упрочению социального мира, но ведет к резкому спаду производительной мощи во всех отраслях хозяйства.

С тех пор как многократное усложнение производства, связанное с переходом к оседлой жизни, вызвало появление особого класса распорядителей, неизбежно возник "вопрос: кто будет распоряжаться? по какому признаку должно отбирать людей, допускаемых к участию в распорядительной функции?

Еще находясь в кочевом состоянии, почти все Мы независимо друг от друга выработали твердое понятие личной собственности. И почти всюду в моменты перехода виден первоначальный импульс сохранить это понятие неизменным, то есть предоставить распорядительство собственникам.

Распространение денег, казалось, делало понятие собственности универсальным. Пятикнижие, Коран, древние «правды» германцев пытались перевести на денежный язык штрафов даже систему наказаний за уголовные преступления, и, наоборот, за нарушение денежно-имущественных обязательств человек расплачивается личной свободой. Так же и в Русской Правде «целость капитала, неприкосновенность собственности обеспечивается личностью человека. Купец, торговавший в кредит и ставший несостоятельным по своей вине, мог быть продан кредиторам в рабство… Можно сказать, что капитал – самая привилегированная особа в Русской Правде» (36, т. 1, с. 243, 248). Социальное я-могу любого члена Мы приобретало таким образом точную меру: оно равнялось стоимости его имущества и капитала плюс личная свобода, которую он мог перевести в деньги, продав или заложив себя в рабство.

Однако все эти кажущиеся удобства вскоре показали свою изнанку.

Низведение социального я-могу человека к денежному эквиваленту шло вразрез с системой социальных я-могу родового строя. Вместо строгого, освященного религией и обычаем порядка старшинства и взаимного подчинения наступала какая-то чехарда обогащений, разорений, ссор, семейных разрывов, порабощений. С другой стороны, появлялся новый вид богатства, который не укладывался в прежние представления о собственности, – земля. Было понятно, как можно владеть скотом, шатрами, одеждой, золотом, рабами. Но землей?… Ее ведь нельзя было унести с собой или припрятать или уничтожить. Реализовать факт владения можно было только с оружием в руках, отражая притязания любых пришельцев. Отсюда во многих Мы возникало как нечто само собой разумеющееся убеждение, что земля должна принадлежать тому, кто ее защищает, – воину. Так возникли аллоды и бенефиции у франков, лены у норманнов, тимары у персов и турок, поместья у русских. Воин служил вождю, государю, он защищал землю и на этом основании распоряжался ею. Постепенно понятия, образующие этот порядок, расширялись и вскоре не только на воина, но и на всякого человека, несшего службу в пользу верховной власти, стали смотреть как на естественного исполнителя распорядительной функции. На исторической сцене возник распорядитель-служащий, чиновник.

Не только земля явилась новой формой богатства при переходе к оседло-земледельческой эре. Каменные дома, мощеные дороги, ирригационные сооружения, храмы, городские стены и укрепления не укладывались в традиционные представления личного обладания. И тем не менее кто-то должен был руководить их строительством, следить за качеством исполнения, за сохранностью и своевременным ремонтом. Как правило, за такие многотрудные и ответственные дела могла браться только организация – община,

(Частный владелец участка, трудясь на поле, выполняет трудовую функцию, а привозя урожай на базар – распорядительную; точно так же и корпорация работников – цех, община – принимает участие и в трудовой, и в распорядительной деятельности.)

храм, монастырь. Появилась третья форма распорядительства – корпоративная.

В первой части книги уже шла речь о том, что весь объем распорядительной функции в любом оседло-земледельческом Мы всегда распределялся между частными собственниками, государственными служащими и корпорациями. Одна из форм на долгий период могла стать доминирующей, но и две другие оставались при этом и никогда не были устраняемы полностью. Нельзя сказать, какая форма распорядительства лучше, какая хуже; различные отрасли государственной экономики в различные периоды времени требуют от распорядителя то максимальной инициативы, энергии, мобильности, то, наоборот, дисциплины, субординации, стабильности. Поэтому можно говорить только об оптимальном сочетании всех трех форм и о тех силах, под действием которых происходит процесс перераспределения между ними всего объема распорядительной функции, то приближающий их к оптимуму, то удаляющий от него. Первое, что бросается тут в глаза: процесс этот должен был всегда вызывать острейшую социальную напряженность, сопровождаться скрытой и явной борьбой между различными группа/ли распорядителей. Участие в распорядительной функции всегда дает человеку значительное расширение социального я-могу. Поэтому всякая передача распорядительных прав от одних к другим встречается гневным возмущением обделяемых и радостным энтузиазмом одаряемых. История любого государства полна описанием смут и массовых кровопролитий, вызванных борьбой за обладание распорядительной функцией. При этом, кажется, нет человека, который бы честно сознался: «Я не способен быть распорядителем». Напротив, каждый считает, что уж он-то бы показал, как надо заправлять хозяйством, дайте только волю.

Нетрудно составить перечень свойств, необходимых идеальному распорядителю. Ясно, что он должен быть предусмотрителен, сообразителен, энергичен, честен, законопослушен, что ему надлежит обладать запасом специальных знаний и некоторыми организаторскими способностями. Ясно также, что чем в большей степени он обладает этими качествами, тем шире должны быть его полномочия в хозяйственной жизни. Наконец, яснее всего остального, что ни такого идеального распорядителя, ни такой прямой связи между способностями и возможностями нигде не существует, что речь может идти только о степени приближения к ним.