Она, как и Певерил, находила в этой мастерской уединение, укрытие от остального мира. В своих же комнатах она задыхалась от великолепия, которым окружил ее Чевиот.

Певерил услышал ее медленные легкие шаги, быстро подошел к двери и открыл ее. Когда он наблюдал за Флер, преодолевающей последние ступеньки, в его глазах было такое выражение, будто он смотрел на священное изображение.

За свои девятнадцать лет молодой художник еще не испытывал более сильного восторга, чем тот, который он ощущал при виде прекрасной молодой баронессы. В не меньшей степени было и его уважение к ней.

Однако если ее восторженность омрачалась невыносимой печалью, то к его чувствам примешивались страдания любви.

Когда она подошла к нему, он низко поклонился и коснулся губами ее тонкой протянутой руки. Именно такой она нравилась ему больше всего: в простой одежде, в которой он писал красками ее портрет. Флер была одета в широкое платье из голубого бархата, без украшений. Ее темно-синие глаза были прекрасны. Казалось, что ей не больше пятнадцати-шестнадцати лет. Перламутровый оттенок кожи и розовый цвет губ были прекрасным творением природы. Трепетное чувство восторга не раз охватывало молодого человека во время работы над портретом.

Однажды утром барон сказал Певерилу:

– Сделай так, чтобы на портрете моя жена выглядела веселой. Не должно быть и намека на слезы. Женщины плачут очень много и слишком часто!

Певерил рассказал об этом Флер и с ужасом услышал горький смешок. Она сказала:

– Нарисуйте меня, Певерил, такой, какой вы видите. Настоящий художник может воспроизвести только то, что видит своим проницательным взглядом.

Однако он боялся, что Чевиоту это не понравится и просил не смотреть на картину до окончания работы.

Певерил повел Флер в свою мастерскую, где она села в кресло с высокой спинкой, в котором всегда позировала.

– Вам не сквозит, ваша светлость? – спросил он озабоченно.

– Нет, – ответила она. – Мне здесь нравится.

Она положила руки на подлокотники кресла, скрестила внизу свои маленькие ножки и закрыла глаза. Певерил стал перед ней на колени, поправил складки голубого бархатного платья и посмотрел вверх: ее очаровательная головка склонилась подобно лилии на тонком стебле. Как всегда, он восхищался ее шелковистыми ресницами, но в это утро тени под ее большими глазами были более глубокими. Его сердце разрывалось, когда он видел ее такой, с закрытыми глазами. О, этот печальный изгиб губ! Каждый день своей жизни он пытался разгадать ее тайну; сомнения и беспокойство пронизывали его любящее сердце, как тысячи иголок, и он буквально чувствовал кровоточащие раны. Что происходило с ней? О Боже, что? Он любил ее так сильно, что готов был с радостью отдать свою жизнь, лишь бы только это опечаленное лицо осветилось счастливой улыбкой. Но он почти никогда не видел ее улыбку.

Ее ресницы поднялись, и Певерил задрожал. Он не мог смотреть слишком близко в фиолетовую бездну глаз Флер Чевиот. Иногда у него возникало чувство, что он не хочет разгадать тайну ее глаз.

– Сегодня пасмурное утро, – сказал он торопливо. – Я начну работать, пока еще освещение хорошее, – и повернулся к холсту, который имел высоту почти пять футов. У него было какое-то предчувствие, что ее портрет будет шедевром, если вообще ему суждено нарисовать такую картину. Сегодня он сосредоточится на прекрасном ротике с божественной бороздкой на нижней губе. Он опустил тонкую кисточку в розовый крапп и начал рисовать. Она наблюдала за ним.

– В Кедлингтоне очень тоскливо, когда идет дождь.

– Да, ваша светлость. Прошлой зимой после Рождества было хуже. Ужасные бури пронеслись над долиной, и весь дом, казалось, качался во время грозы.

– К грозе я привычна. Вот только осенние туманы еще больше портят мое настроение, – сказала она.

– У вас не должно быть уныния, ваша светлость, только радость весны, – сказал Певерил.

Одна из ее бровей приподнялась, и она сказала:

– Прошло очень много времени с тех пор, когда я в последний раз ощущала радость весны.

Такой ответ он хотел услышать меньше всего.

– Барон надолго уехал? – спросил он.

– Я полагаю, до конца недели.

Теперь настала очередь Певерила удивиться. Как может мужчина уехать от такой прекрасной молодой жены на целую неделю, спрашивал он себя.

Флер спросила:

– Скажите мне, Певерил. Обладаете ли вы такой сверхъестественной силой, какая была у вашей бедной сестры?

– Нет, ваша светлость. Только Элспет родилась с даром предвидения.

– Я положила цветы на могилу бедной девочки, когда была на кладбище вчера вместе с моей служанкой.

– Я благодарен вам. Она много страдала, и я часто упрекаю себя за то, что привез ее сюда из Лондона и тем ускорил ее смерть.

– Вы хотели сделать как лучше, – сказала Флер, которая слышала его историю много раз. – По крайней мере эта странная судьба, приведшая вас сюда, сделала благоприятный поворот в вашей жизни. Вы получили работу и жилье в Кедлингтоне.

А про себя она отметила: «И это дало мне одного единственного друга в мире».

Молодой художник тихо промолвил:

– Я многим обязан его светлости.

Флер на мгновение закрыла глаза. Горько сознавать, подумала она, что кто-то ему должен быть благодарен. Конечно, Чевиот может быть расточительным, даже терпимым, когда у него было настроение, но, как правило, его прихоти и причуды оборачивались для других плохой стороной. Он был более щедр по отношению к тем, кто забавлял его, чем к тем, кто действительно заслуживал его щедрости. Менее всего он был щедр к ней в том, чего она единственно желала: он не хотел дать ей покой или разрешить вести жизнь так, как она хочет.

– Как долго вы намерены жить в Кедлингтоне, Певерил? – спросила Флер.

– Я не знаю, ваша светлость, – ответил он. – Иногда я чувствую, что мне следует уехать, так как не хочется быть привязанным навсегда даже к такому хорошему хозяину. Однако когда я заговорил об этом с его светлостью, он не разрешил мне покинуть Кедлингтон.

Флер кивнула головой. Дензил говорил ей, что ему нравится держать здесь Певерила, так как другие завидовали ему. Для Чевиота художник был дорогой вещью в большом доме. Но если Дензилу наскучит этот молодой человек, он безжалостно бросит его. Так всегда и во всем поступает барон.

Певерил продолжал рисовать. Работа у него не спорилась, и он ощущал какое-то странное беспокойство. За все время их знакомства Флер была для него источником вдохновения, но сегодня воодушевление не приходило. Ему хотелось бросить работу, упасть перед ней на колени и засыпать вопросами, чтобы узнать как можно больше о ней.

Разумеется, он знал, что происходило в доме. Среди слуг ходили слухи, которые нельзя было не услышать.

Смаковались сплетни и интимного характера, исходившие от Одетты, французской горничной. Она была парижанкой, не лишенной кокетства, и несмотря на большую разницу в возрасте (в два раза старше Певерила) она заглядывалась на красивого юношу, наделенного к тому же исключительными способностями. Несколько раз она уводила его в парк и нашептывала, что могла бы научить его многому, если тот захочет. Он отклонил все ее предложения, в результате чего она стала злобной и никогда не упускала случая подразнить его. У нее не было никаких сомнений относительно влюбленности молодого художника в леди Чевиот, хотя и не осмеливалась говорить об этом вслух. Однако она с удовольствием делала все, чтобы подобные разговоры доходили до Певерила и выводили его из душевного равновесия.

Распространяла она и слухи о страстной любви его светлости к юной госпоже. О его приступах сильного гнева. Она, Одетта, видела, как он выбежал как-то из комнаты Флер, проклиная ее, а позже заметила леди в слезах, которые та тщетно пыталась скрыть. Однажды Одетта шепнула Певерилу, что видела синяки на тонких руках госпожи от пальцев его сиятельства. В той очаровательной спальне, которую Певерил разукрасил для «счастливой невесты», должно быть, разыгрывались ужасные сцены необузданной страсти барона и противодействия юной красавицы его домоганиям.