Барски пожал плечами:

— Ну, если вам угодно: да, мы занимаемся генной манипуляцией.

Норма и Вестен обменялись долгим многозначительным взглядом. На некоторое время на лоджии воцарилась полная тишина.

— История генетики, науки о наследственности, насчитывает немногим более ста лет, — объяснял Барски. — Хотя научные исследования иногда замирали на годы, если не на десятилетия. О них словно забывали. В тысяча восемьсот шестьдесят шестом году австрийский монах-августинец Грегор Мендель опубликовал работы о своих опытах с некоторыми сортами красно- и белоцветущей фасоли и гороха. Он скрещивал эти сорта и обнаружил при этом удивительные закономерности в наследовании красного и белого цвета, однако значение выведенных Менделем правил оценили много позже. Хотя процесс наследования, его законы в данном случае были только описаны, а причины этой связи объяснены не были. Новый импульс для исследований возник примерно в тысяча девятьсот сороковом году, когда выяснилось, что клетки передают через ДНК биологическую информацию. И тогда люди поняли: жизнь — это информация, а всякая информация, которая наследуется, передается от клетки к клетке через молекулы, именуемые дезоксирибонуклеиновой кислотой. «Нуклеиновой» потому, что эта молекула находится почти исключительно в ядре — по латыни nucleus — каждой клетки. Затем за дело взялся ве́нец Эрвин Чаргафф. Но даже его выдающиеся труды не принесли ДНК той известности, которой она сегодня обладает. Даже этот биохимик, оказавший на меня такое влияние…

— Чем же он на вас повлиял? — спросила Норма.

— Меня поражают и его жизнь, и его судьба. И его книги, которые он посвятил отнюдь не только ДНК и науке вообще… Видите ли, Чаргафф первый критик естественных наук — изнутри. Именно сейчас я постоянно обращаюсь к его книгам, меня волнуют эти предостережения.

— Какие предостережения? — снова спросила Норма.

— Я к этому скоро вернусь, — сказал Барски. — В пятьдесят втором году американский биохимик Джеймс Уотсон и англичанин Френсис Крик создали в Кембридже пространственную модель структуры ДНК. И тут окончательно стало ясно, каким образом ДНК, носитель наследственных качеств, передает информацию от клетки к клетке. За свое открытие Уотсон и Крик получили в шестьдесят втором году Нобелевскую премию. Структура ДНК напоминает двойную спираль. — Достав из кармана сложенный конверт, он начал быстро рисовать на нем схему. — Вот как примерно это выглядит: две связанные молекулы ДНК словно обвиваются одна вокруг другой. Это как в застежке-«молнии». При передаче генной информации «молния» как бы раскрывается, и к каждому зубчику прибавляется еще один, уже готовый.

— Красиво это у вас получается, — сказал Вестен.

Барски улыбнулся:

— Вы находите? Почти все того же мнения. Сальвадор Дали даже написал картину с «двойным геликсом». Геликс — слово греческое, и означает «улиткообразное обвитие». Да, и фрагменты с его картины появились на галстуках, на упаковочной бумаге, на коврах. Спустя много времени ДНК обрела настоящую популярность. Если бы развернуть ДНК одной-единственной клетки вашего тела, фрау Десмонд, оказалось бы, что это сверхтонкая нить длиной около полутора метров. А общая длина молекул ДНК всех клеток вашего тела была бы не меньше расстояния от Земли до Луны.

Норма осторожно перебила его:

— Да, понятно; и когда выяснилось, какова структура ДНК, людям пришла в голову идея изменить ее, манипулировать ею — я пока что имею в виду исключительно «доброкачественную» сторону поиска.

— Совершенно справедливо, — кивнул Барски. — С этого началось. И пошло, и поехало! Да еще как! Ученые просто впали в горячку, ибо перед ними словно открылись исключительно благодатные возможности применения генной технологии: неизлечимые прежде болезни оказались вдруг излечимыми. Неприступный прежде рак потерял с точки зрения науки свою загадочность. Воображению рисовался уже широкий спектр самых разных психических и органических заболеваний, которые можно победить, направленно вживляя в клетки генетический строительный материал. Ранний диагноз с помощью генной техники позволял распознать наследственное заболевание, чтобы, к примеру, своевременно прервать беременность. Сложные биотехнические процессы производства могли и могут понизить потребление промышленностью электроэнергии, уменьшить расходы сырья и сохранить окружающую среду. Благодаря генной инженерии микробы окажутся способными превращать заброшенные шахты и рудники в источники важного сырья для промышленности.

— Структуру растений тоже можно перестроить в генетическом отношении, — добавила Норма. — Вывести лучшие сорта. Фрукты и овощи больших размеров. Их рост не будет зависеть от засухи или дождей. Животные стали бы здоровее — а значит, улучшилось бы качество продуктов, хотя бы мясо… — она вдруг умолкла.

— Что с тобой, Норма? — спросил Вестен.

— Прекрасно, как все это прекрасно, — сказала она удрученно. — Но тут же кроется неизвестная нам пока опасность. Обратная сторона медали. Она всегда есть, когда речь заходит о прекрасном.

— Бог свидетель, вы зрите в корень! — сказал Барски. — Удивительная вы женщина!

— Это не я, это моя профессия, — ответила Норма. — Со временем журналист просто не может оценивать события иначе.

— Вы спросили меня, что такого особенного я нашел в Чаргаффе?

— Да, и вы упомянули о его предостережениях.

Барски кивнул.

— После открытия Уотсона и Крика молекулярные биологи задались целью занять в системе естественных наук то положение, которое в первой половине века занимала атомная и ядерная физика. Чаргафф был потрясен. Он ужаснулся при мысли о грядущих катаклизмах. В своей книге «Огонь Гераклита» он пишет, что его жизнь определили два устрашающих научных открытия: во-первых, расщепление атома, а во-вторых, работы о наследственности. И в обоих случаях его не оставляло ощущение, что ученые перешагнули границу дозволенного. Им стоило бы остановиться перед ней в испуге!

— До сих пор ученых никогда никакие границы не останавливали, — сказала Норма.

— В том-то и дело, — согласился Барски. — Чаргафф написал в научном журнале «Сайенс», что можно прекратить расщепление ядра и полеты на Луну, можно отказаться от применения отравляющих газов и попыток уничтожить целые народы с помощью бомб. Но если возникнут новые формы жизни, «отозвать» их назад будет нельзя! «Имеем ли мы право, — я цитирую его дословно, — планомерно противодействовать мудрости многих миллионов лет эволюции, чтобы удовлетворить тщеславие и любопытство отдельных ученых?»

Все трое довольно долго хранили молчание. Наконец Норма проговорила:

— Я не понимаю… — и оборвала свою мысль на полуслове.

— Чего вы не понимаете? — спросил Барски.

— Почему вы, человек, цитирующий Чаргаффа, согласились заняться генной инженерией? Как вы могли согласиться, доктор?

Поляк очень тихо ответил:

— Клянусь Богом, лишь потому, что вижу в генной технологии не только зло. Я… все мы в нашем институте с величайшей осторожностью пытаемся поставить генную технологию на службу добру, мы стараемся найти средства против страшной болезни. Мы действительно стремимся помочь людям, хотя отдаем себе отчет, что наилучшие намерения ведут подчас к плачевным результатам… Вот почему я здесь. — Он умолк.

— Почему? — негромко переспросила Норма. Она смотрела на Барски так, будто увидела его впервые.

Он не ответил.

— Потому что вас страшно испугал полученный результат? — спросила она.

— Да, — сказал Барски. — Поэтому же я полчаса назад попросил вас, фрау Десмонд, оставить магнитофон в машине. То, о чем я расскажу, не должно быть записано на пленку.

— Настолько это страшно?..

Барски кивнул.

После долгой паузы он откинулся на спинку белого кресла и продолжал рассказ:

— Борясь с раком груди, мы работали с вирусами. Нам известно, что есть вирусы, особенно «охотно» атакующие определенные органы и разрушающие их. Но есть безобидные вирусы, вообще не вызывающие болезней. Мы, в сущности, ищем вирус, который не только не служит причиной заболевания, а, наоборот, лечит. Метод прост. Однако времени на отработку требует большого. Прежде всего этот вирус должен удовлетворять трем требованиям: должен подходить к заболевшей клетке, должен быть способен атаковать ее и, наконец, не должен влиять на здоровые клетки. Ясно?