Алексей разгладил ладонью листок и принялся писать. Стих лился свободно, слова, как живые, соскакивали с кончика пера.

Через полчаса он присоединился к спорщикам.

– А я, господа, песенку сочинил, – сообщил, улыбаясь, и прочитал «Лихача-Кудрявича».

– Эх, русская душа! – пришел в восторг Константин Аксаков. – Так ведь и рвется наружу!

За ужином было выпито.

После чего Боткин затеял катанье на тройках. Шумной ватагой ездили на Воробьевы горы. Там, в избушке лесника, варили жженку и смотрели на Москву, в лунном свете поблескивающую золотыми маковками сорока сороков. Лес стоял убранный инеем, как елецкими кружевами. Синие длинные тени на снегу переплетались со стволами сосен, в чаще молоденьких елочек краснело окошко лесниковой избы. Кетчер возился с шампанским, замораживал его, потом бегал искать в сугробах бутылки и, не находя, чертыхался на весь лес.

В другой раз Константин потащил всех к себе обедать. Кольцов немножко робел. Ему предстояло побывать в настоящем барском доме, где за обедом прислуживают лакеи и где, конечно, будут дамы и нужно что-то говорить самому и отвечать на вопросы совсем незнакомых людей.

Аксаковы жили в Москве по-деревенски, то есть большим домом со службами и сараями, огромным количеством дворни, шутов, приживалок, с бессчетными гостями, с русской баней в старом, запущенном саду и вообще со всей той бестолковой и шумной неразберихой, с какой жили богатые и хлебосольные помещики того времени. Константин провел гостей к себе наверх (он жил на антресолях). Из окошка была видна Смоленская площадь: базар, огромные весы для возов, клочья зелено-бурого сена на грязном снегу.

Следом на антресоли поднялся старик Аксаков. Он уже знал Кольцова и по его книге и по восторженным рассказам Константина. Так же, как и Константин, он обнял и по-русски расцеловал Кольцова и так хорошо и ласково поговорил с ним, что сразу улетучилась робость и даже обеденная церемония с ее незнакомым многолюдством уже не страшила.

За столом сидело не меньше тридцати человек, среди которых были знаменитый актер Щепкин, молодой художник Кирюша Горбунов и тот самый профессор Шевырев, который сомневался в подлинности Кольцова.

– Читал и знаю вас до знакомства и уже полюбил! – Щепкин мягко пожал руку Кольцова. – Слава богу, нашелся и у русских людей певец, не все же немцам-то…

– Вот, – указывая Шевыреву на Алексея, сказал Белинский, – вот, Степан Петрович, тот самый Кольцов… И, доложу я вам, нисколько не похож на мистификацию: самый реальный человек!

– Весьма приятно, – пробурчал Шевырев в бороду. – Экие вы шутники-с…

Старик Аксаков смеялся до слез, утирая их красным фуляром.

За обедом много говорили о новой комедии Гоголя. Сергей Тимофеич называл ее гениальной.

– Поскорее бы только ее заполучить! – Щепкин вкусно причмокнул. – У меня на этого подлейшего дурака-городничего зверский аппетит! Подумать только: настоящая, подлинная Россия на сцене – когда это бывало, господа? Велик Гоголь, но и мы-то с вами какие счастливчики, что рядом с ним живем!

В театре давали французскую оперу «Цампа, морской разбойник». Кольцов, никогда не видевший оперу, с нетерпением ждал поднятия занавеса.

В театре было мало народу. Приглушенно, вразброд, таинственно звучали настраиваемые инструменты. На потолке, шипя и капая маслом, висела большая масляная лампа. Раек скрывался в полумраке.

Наконец лампу подтянули в люк, в зале наступила темнота и заиграла музыка. Увертюра состояла из нескольких наивных и печальных мелодий, иногда прерываемых тревожным барабанным грохотом и ревом труб. Арфы понравились Кольцову: они переливались, звенели, как водяные струи каменистого ручья.

Медленно поплыл кверху занавес. Кольцов ахнул: перед ним сверкало солнце и до самого горизонта раскинулось синее море с пенящимися гребешками набегающих волн. Живописные руины, обвитые плющом, дерновая скамья, двое любовников – все было прекрасно, и сердце замирало от предвкушения чего-то неизвестного, необычайного.

Но ничего необычайного не случилось. Красавец граф, обольщенная девица, морские разбойники… Много танцев и выстрелов, оживающая статуя и, наконец, – счастливые любовники и танцующие поселяне. Все выходило пошло, глупо и в самых драматических местах – смешно.

Однако оркестр и превосходно написанные декорации очаровали Кольцова. То, что сделали музыка и руки художника, его поразило. Море, скалы и пираты – все это было совершенно чуждо, но так прекрасно! С необычайной яркостью ему представилась другая декорация: поле, рожь, переливающаяся под ветром золотыми волнами, бесконечная русская даль… русский богатырь глядит из-под руки – что там, в дали этой, не орда ли ломит?… девица-красавица у окошечка пригорюнилась… Или хоровод, как в Каменке, – весна, длинные вечерние тени…

Наутро он уехал в Петербург.

Петербург встретил суетливо и неприветливо.

Стояли морозы с тем пронизывающим, шалым ветром с моря, который пробирает сквозь меховую шубу и заставляет петербуржцев – и без того вечно спешащих и занятых чем-то – спешить еще больше.

Кольцов шел по огромной, как поле, площади, посреди которой возвышались строительные леса тяжелой каменной громады Исаакиевского собора. На деревьях, узорных решетках оград, на фонарях лежал толстый слой инея. Редкие пухлые снежинки мелькали на сером печальном фоне неба и города. Навстречу, с потертым портфелем под мышкой, засунув руки в карманы, трусцой бежал старенький чиновник.

– Скажите, почтеннейший, – остановил его Кольцов, – как мне пройти к Сенату?

– Прямехонько-с! – на бегу буркнул чиновник.

Да, в этом городе все спешили.

С письмом от Станкевича Алексей пошел прямо к Неверову, но тот уже уехал в министерство. Тогда он решил разыскать Сребрянского. Андрей жил в Измайловском полку, на третьем этаже огромного мрачного дома. Растрепанная и, кажется, пьяная баба провела Кольцова через тускло освещенную грязную кухню. Пригибаясь под развешанным бельем, Кольцов прошел темный, пахнущий кошками коридор и постучал в низенькую, обитую рваной клеенкой дверь.

– Войдите, – сказал из-за двери незнакомый хриплый голос.

Сребрянский лежал на постели.

– Никак Алеша?! – растерянно произнес, поднимаясь.

Друзья обнялись.

– Ну, что ты? – спросил Кольцов, присаживаясь на скрипучую, покрытую ветхим одеялом кровать. – А я твой голос не узнал – хрипишь. Вид, знаешь, у тебя… Ты болен?

– Да, видик неважный, – согласился Сребрянский. – Не жениховский. Читал, читал, – кивнул на растрепанный номер «Телескопа». – Сам Белинский пишет… Это, брат, понимать надо!

– Ну, что там! – отмахнулся Кольцов. – Вот, Андрюша, позволь тебе, как другу и учителю…

Он порылся в мешке и вынул книжечку.

– Тут вот… надписал тебе, от всего сердца…

Сребрянский равнодушно полистал книжку.

– Спасибо, – сказал. – Какой я учитель…

Кольцов пристально поглядел на друга. Тот сидел, тяжело дыша, сгорбясь, опустив руки на колени.

– Тебе лечиться надо, Андрюша… Экой ты стал!

– Пустая затея, – вяло откликнулся Сребрянский. – Сожрал меня сей город каменный!