— Нет больше сил…

— Неправда, есть. Поднимайся. Дай подержу твой сверток. Ну, пошагали! сказала я как можно решительнее, хотя у самой минуту назад было такое же желание — сесть и не вставать.

В полном изнеможении, голодные, доплелись мы глубокой ночью до станции. Выпив у колодца по кружке холодной воды, вошли в указанное нам здание. Но помещение оказалось уже переполненным, негде было даже ногой ступить. Кто-то посоветовал подняться на чердак. Там тоже отдыхало несколько девушек. Едва мы с Галей улеглись, как страшный взрыв потряс землю. За ним последовал второй, третий, четвертый. Здание дрожало, перила скрипели, все кругом осветилось заревом пожара. Немецкие самолеты бомбили станцию. Чердак во время бомбежки — ненадежное убежище. Но усталость была, кажется, сильнее страха смерти — никто не сдвинулся с места…

Наутро был подан состав, и мы разместились в пассажирских вагонах. Поезд тронулся, колеса убаюкивающе застучали, и все заснули мертвым сном. В пути наш эшелон бомбили, но я ничего не слышала.

Оборванные, грязные, загорелые приехали мы в Москву уже в начале сентября. Москвичи приняли нас за беженцев, сокрушенно качали головами, когда мы длинной вереницей шли с вокзала, неслышно ступая босыми ногами по асфальту мостовой.

Начались занятия в институте, приступила я к работе и в лаборатории. Но теперь учеба не казалась самой главной целью жизни. Главное свершается сейчас там, на фронте. И я ломала голову, как бы попасть туда.

В октябре 1941 года известная летчица Герой Советского Союза Марина Михайловна Раскова приступила к формированию женской авиачасти. К зданию ЦК ВЛКСМ, где проходил спецнабор девушек-добровольцев, спешили летчицы из ГВФ и аэроклубов, студентки из МГУ и институтов, молодые работницы московских заводов и фабрик. Но чтобы попасть в эту часть, одного желания было мало. Отбор был строгим и всесторонним. Правда, умение управлять самолетом не для всех было обязательным: для летной части нужны и штурманы, и техники, и штабные-работники.

Много волнующих минут переживали девушки, прежде чем получали желанный ответ: «Зачислена».

С тревогой входила и я в кабинет товарища Розанцева, заместителя заведующего отделом кадров ЦК ВЛКСМ. После обычных вопросов: фамилия, год рождения, откуда прибыла — последовал вопрос о моей военной специальности. Я поспешила отрапортовать:

— Окончила аэроклуб, имею звание пилота. Окончила также курсы инструкторов стрелкового спорта.

— Ого, да тут, оказывается, совсем готовый боец! — пошутил Розанцев. Ну, а как же с учебой? Ведь ты уже наполовину авиационный инженер. Не жалко бросать?

Нет, я не жалела об этом. У меня, собственно, и не возникало такого вопроса. Мне казалось, что сейчас все должны взять в руки оружие и идти сражаться с врагом.

— Доучусь после войны. Сейчас не могу. Хочу защищать Родину.

Розанцев помолчал.

— Что ж, не имею оснований для отказа. Вношу в список. Завтра приходи сюда с вещами к шестнадцати часам.

На другой день все девушки, получившие путевки ЦК комсомола, шагали на сборный пункт в академию имени Жуковского. Вечером приступила к работе комиссия во главе с Мариной Михайловной Расковой.

Не скрою, я волновалась, ожидая встречи с прославленной летчицей. Ведь именно она своей яркой биографией зажгла во мне любовь к авиации. Я восхищалась ее рекордными перелетами, а после того как прочла ее «Записки штурмана», твердо решила связать свою жизнь с авиацией.

И вот сейчас увижу свою героиню, буду разговаривать с ней.

В этот момент вопрос о том, в какую группу меня зачислят — в летную или техническую, — отошел на второй план.

— Следующий!

Следующей была я.

Теперь не могу припомнить, находился ли кто еще в тот момент в комнате. Я видела только ее, сидящую за письменным столом. Свет из-под зеленого абажура настольной лампы неярко освещал хорошо знакомое по фотографиям лицо. Прямой пробор. Гладко зачесанные волосы собраны на затылке в узел. Тонкие черты слегка загорелого лица. Четкий разлет темных бровей. Чистый, высокий лоб. Красивые серые глаза. На гимнастерке — Золотая Звезда Героя.

Раскова приветливо улыбнулась и пригласила сесть рядом с ней. Она, конечно, видела мое смущение и деликатно старалась помочь справиться с ним. Марина Михайловна расспросила обо всем. Поинтересовалась, сколько часов я налетала в аэроклубе. Спросила, кем хочу быть.

— Только летчицей!

— Видишь ли, у тебя налет маловат — всего пятьдесят часов. А тут есть опытные летчицы, с солидным стажем. У них, разумеется, больше оснований… Предлагаю стать стрелком-бомбардиром.

Я не очень-то хорошо разбиралась тогда в летных военных профессиях.

— А летать буду?

— Непременно! Стрелок-бомбардир — это штурман с дополнительными обязанностями стрелка. Он же сбрасывает бомбы на цель.

Я охотно согласилась.

Поздно вечером девушки, сидя на койках, делились впечатлениями. Я разговорилась со своей соседкой Катей Доспановой, казашкой. Она тоже была зачислена в штурманскую группу — у нас за плечами аэроклуб. Веселая, жизнерадостная, хохотушка, как назвали бы ее в другое время. Но сейчас чувствовалось, что обстановка заставляла ее сдерживать свои порывы. Она была студенткой второго курса Московского медицинского института.

— Ну разве можно теперь сидеть на студенческой скамье? — говорила она, блестя черными, с восточным разрезом глазами. — Я была счастлива, когда узнала, что можно пойти добровольно на фронт. И стала вдвойне счастлива, когда оказалась в авиачасти Расковой. На редкость обаятельная женщина! Вы, наверное, тоже такого мнения?

— Безусловно! Мне думается, Раскова из числа тех немногих людей, о которых не бывает двух мнений.

— Смотрите, какая красивая девушка, — кивнув в сторону летчиц, сидевших в уголке обособленной группкой, шепнула Катя.

Действительно, Лиля Тормосина притягивала взгляд своей броской красотой. На вид ей было не больше двадцати. Светлые волнистые волосы, голубые глаза, нежный румянец… Голос, движения ее были мягкими, женственными.

— А вон студентки университета, — продолжала шептать Катя, — Ирина Ракобольская, Женя Руднева и Руфа Гашева. Я познакомилась с ними вчера в ЦК комсомола. А вон та — высокая, голубоглазая, с римским профилем, — Женя Жигуленко…

Я удивлялась, как это она успела уже со многими познакомиться. Позже поняла, что знать всех, все и обо всем — неотъемлемая черта Катиного характера.

На следующий день мы получали военное обмундирование. Вот где смеху было! Нам выдали все мужское, вплоть до белья. Многим форменная одежда оказалась явно не по росту, девушки выглядели в ней неловкими, смешными. Особенно большие огорчения доставили сапоги, которые почти все были 40-43-го размера.

— Просто не представляю, как будем ходить в таких скороходах, сокрушалась Катя Доспанова (она носила туфельки тридцать третьего размера).

Руфа Гашева сидела на кровати и переставляла пуговицы на брюках. Женя Руднева прокалывала дополнительные дырки в ремне. Все трудились до самого ужина, стараясь по возможности подогнать форму по своей фигуре.

Среди прочих вещей нам выдали снаряжение, состоящее из всяких ремней и кобуры для пистолета. Я не знала, куда девать эту кобуру — оружия-то еще не было. Прошел слух, что приказано надеть все снаряжение. Приказ есть приказ, и ему необходимо повиноваться. Нацепила я пустую кобуру и пошла на ужин. В большой столовой, кроме нашей части, питались и мужчины-летчики, прибывшие сюда на формирование. И вот в новом обмундировании, которое еще не облеглось и стояло дыбом, в сапогах с железными подковами, громко цокающими по каменному полу, и с пустой кобурой на боку пришлось пройти сквозь строй любопытных и насмешливых мужских глаз. Ох, эта кобура!.. Даже уши горели от смущения.

Пережитое волнение не уменьшило, однако, моего аппетита. Дело в том, что буквально за день до ухода в часть, я, следуя призыву вступать в ряды доноров, с готовностью стала им, и сейчас мой организм в спешном порядке восстанавливал потерю крови. Для меня было мало обычной порции, попросила вторую. Подруги с удивлением смотрели на меня. В общем, в тот вечер я привлекла к своей персоне немало любопытных взглядов.