Потом я долго лежал в темной каморке и долго горько плакал. Мне было жаль дедушку, но плакал я, как сегодня понимаю, не по немy, a по себе; я впервые в жизни почувствовал, что она конечна, и ужаснулся.

Ни одна смерть впоследствии не вызывала у меня слез.

Знавшие деда говорят, что я очень на него похож, особенно сложением. Видимо, не только потому, что у меня был инсульт и я волочу ногу, и левая рука меня плохо слушается. И лет мне сейчас ровно столько, сколько было дедушке, когда он так страшно закашлялся за столом...

Так вот: несметные поколения нищих евреев сменяли друг друга для того, чтобы мой дедушка разбогател. А богатством он пользовался недолго. Все его дети, в том числе моя мать, и того меньше. Все они труженики. Мать - врач, проработала всю жизнь, и в городе, и в деревне. Отец тоже врач.5 Военный. На дедушкины деньги они с матерью учились в Ростове-на-Дону, затем в Берлине. Отец отлично знал немецкий и вообще был способен, но ленив. Меня не оставляет мысль, что женился он на матери не столько по любви, сколько по расчету. Знаю, что он из многодетной и очень бедной семьи, где, как это водится у евреев, старшие дети, получив образование, своими силами помогали затем его получить младшим братьям и сестрам. А в том, что в женитьбе его на матери присутствовал, пусть даже подсознательный, расчет, у меня нет сомнений. Это не помешало отцу обзавестись еще двумя сыновьями. Был он красив, женолюбив и нравился женщинам. Это изредка приводило к безобразным домашним скандалам. Но потом родители мирились.

В начале 1930-х годов отец оставил мать, женившись на моей школьной соученице. И через несколько лет у меня появились еще трое единокровных братьев и сестра.

Может быть, я поступаю нехорошо, говоря oб отношениях между родителями и высказывая некоторые свои предположения? Но было бы фарисейством умалчивать о том, что так или иначе, прямо или косвенно, повлияло на меня. Отношение к родителям и отношения родителей между собой - это

в детстве нечто весьма значительное.

Мать - сухая, всегда в шорах своих представлений о долге - была убежденной противницей каких бы то ни было эмоций, а порой даже жестокой.

Отец был более раскован, но тоже, в общем-то, держался замкнуто, навсегда ушел в себя. Так и не нашел применения своим способностям. Был вспыльчив. Суров. Тоже нередко жесток. И, как многие жестокие люди, сентиментален.

Мать не просто не любила животных - они были ей отвратительны. Отец дважды заводил собак - помню славного пойнтера Рекса, белого с желтыми подпалинами дуралея, вскоре, впрочем, от нас удравшего. Это ему повезло. Вторую собачонку отец переправил в свою лабораторию в Военно-медицинской академии.

ХРОНОЛОГИЯ

Родился я в 1913 году, в Харькове. Оттуда через несколько дней меня увезли в Костобобр.

Отец и мать вскоре уехали в Берлин продолжать учение.

Вспоминаю вечер, туман. Меня поднимают и сажают в колясочку. Это не игрушечная коляска, а настоящая, только очень маленькая. В нее запряжена тoжe маленькая, серая, как туман, лошадка. Тогда я не знал, что такие лошадки называются пони. В руки мне дают вожжи. Я проезжаю несколько шагов. Потом меня вынимают из коляски.

1918 год. Ростов-на-Дону. Отец, только что окончивший Ростовский мед-институт, уже в Красной армии, где-то на фронте. С армией он будет связан почти до конца своих дней.

И опять лошадка... Во двор входят люди в шинелях и папахах. Меня спрашивают: "Мальчик, у вас лошади есть?" - "Есть", - говорю я. "Где? Пoкa-жи". - "Пойдемте". И я веду людей к нам в дом и показываю свою лошадку, на этот раз игрушечную. Все смеются. Потом уходят. Это были белые.

Это не по рассказам. Это я помню сам. Даже разговор с солдатами.

А потом Петровское, большое село верстах в шестидесяти от Москвы, под Рузой, где мать заведует сельской больницей. Там мы живем до конца Гражданской войны, до возвращения отца с фронта.

Его рассказы про штурм Перекопа, а еще про то, как он попал в плен к махновцам. Ночью подорвался на ручной гранате пьяный махновец. В избу, где сидели пленные, вбежали: "Кто тут доктор?" Отец перевязал махновца. Потом его вывели за околицу и отпустили. "Вы, доктор, первый, кто уходит из этой избы живым..."

В Петровское я попаду через множество лет, на литературную встречу в здешнюю школу. И только уже на месте узнаю село, школу, где научился читать...

Вернулся отец. Мы в Москве. 10-я Опытно-показательная школа имени Фритьофа Нансена, у Никитских ворот. А живем на Петровском бульваре, в доме, из подвалов которого всегда пахнет вином: тут помещались винные склады, разграбленные в революцию.

Живем бедно. Бедно будем жить и дальше. Врачи получают гроши. Еда в доме запирается. На учете каждая копейка. Бедность унизительна.

В школе слышу, как старшеклассники поют "Бoже, царя храни".

На класс или на два старше учится девочка, с которой нам по дороге, и мы нередко ходим вместе по бульвару. Девочке этой потом посвятит прекрасное стихотворение Ярослав Смеляков. Зовут ее Люба Фейгельман.

А совсем рядом с моим домом, в трех минутах ходьбы, в Лиховом переулке, живет в это время совсем маленькая девочка: ей всего пять лет, а мне уже десять. Зовут ее Ирина. Думаю, что мы встречались и видели друг друга в это время, в этих дворах и переулках.

1924 год. Ночью стою с мамой в длинной-предлинной очереди перед Колонным залом. Лютый мороз. Греемся у костра. Потом входим в зал, идем мимо Ленина. Играет музыка. Все это много раз описано.

Ленина, как известно, не похоронят, а на древнеегипетский манер превратят в мумию. Только мумии в Древнем Египте были целомудренно спрятаны от человеческих глаз, а тут начнется и будет продолжаться до наших дней лицезрение подправляемого время от времени трупа.

1926 год. Отца перевели на работу в Ленинград, в Военно-мeдицинскую академию, где ему предстояло прослужить более двадцати лет. А когда он умрет, академия откажется похоронить его на своем академическом кладбище. Он будет к этому времени в отставке. Проштрафился - работал с опальным академиком Орбели.

А пока мы едем на санях от Московского вокзала, мимо памятника Александру III, украшенного стихами Демьяна Бедного, по пустынным улицам на Шпалерную, где отец снял квартиру. С квартирами тогда в Ленинграде было просто. Можно было снять любую. Отец, с его представлениями о прекрасном, снял квартиру на первом этаже, в доме на набережной Невы, мрачную и сырую, а зимой холодную. И обставил ее отец к нашему переезду мебелью, которой очень гордился: громадный буфет с мраморной доской и дверцами, украшенными резными зайцами и куропатками, - он прежде стоял, должно быть, в каком-либо клубе или другом общественном месте; подобный же стол и стулья. Под этим столом мы с братом проводили многие часы, воображая, что находимся в сказочной пещере.