Я убил бы мою память, которая мерзко-дерзко изменяет мне с каждым подвернувшимся воспоминанием, но она всё ещё помнит её. Рай потерянный рая обретённого нет. Не будет. Не может быть.

Полнолуние. Полночь. Особенно плохо сплю в полнолуние, проводя оставшееся время на сон в терзаниях случайных и мерзких мыслей. Действительно, полнолуние - луна была всей (опрометчивое эстетство фразы). Ночь медленно отнимала власть у недавно получившего её вечера. Я прожил ночь в изводящих неизбежностью пульсациях мозга. Взрыв утаённого, спрятанного во мне безсознательного и подсознательного, разделил мою жизнь надвое - на ту, что я проводил с Регги, и ту, в которой я был покорным судьбе, всегда думающим о том, что потерял, о том, чего никогда не смогу вернуть - о Мари и прошедшем времени, ибо только вместе они существуют во мне, неотделимо, дополняя друг друга, и, вместе с тем, порождавшие любовь к каждому из них в отдельности, сливающуюся где-то в конечной точке бесконечно-грешного сознания в то могучее и неделимое чувство утраченного, в котором я всей своей бесцельно прожитой жизнью стремился найти хотя бы часть, хотя бы забытое по какой-то случайной причине стремительное воспоминание, умиляющее меня грустной улыбкой, неумолимой скорбью, пробужденное безумным отчаянием величественной в своём молчаливом достоинстве преступной непричастности вечности. Обладая раздвоенным сознанием, одна часть из которого, в свою очередь, тоже раздваивалась, я постоянно и беспощадно винил себя в грехе, вселенском грехе по отношению к Мари. Я упрекал себя в неизвестной мне форме измены Мари - первая часть сознания просвечивала сквозь вторую.

16.

Что-то меня подталкивает взять напрокат ещё одну из ночей, взять полностью, с самого начала, и просмотреть её заново...

Вечер претендовал на престол пространства. Окно открыто. В одиноком вечернем воздухе сконцентрированно обитала моя печаль. Я впал в неё, и она приняла меня. Регги изчезла, тело моё исчезло, всё исчезло - осталось только одно - печаль. Тогда мне было безразличным всё - жаль, что лишь на несколько секунд. Регги лежала, лаская своим телом кровать, всматриваясь в меня, она была настолько сильно увлечёна мной, что противилась своему желанию подойти ко мне. Я лёг рядом с Регги на ещё хранившую моё тепло, смешанное с её теплом, кровать. Из-за проклятой эфемерности, которая, впрочем, и приносит ему такое очарование, его нельзя сохранить, а то наслаждался бы им вечно. Она легла мне вслед. Мы лежали в обнимку - без слов. Никто не решался нарушить сдержанное и царственное молчание.

Ночь уже стала полноправной (и полнокровной - черная кровь) царицей. Регги осталась. Я покинул её объятия. Я покинул её. Прошлое пришло меня дразнить.

Жар спал с моих слишком странных и не менее грешных щёк, так же, как слёзы спали с глаз. Молочно-бразильский джаз в голове вылизал все мои мысли. Может быть, ты - была, может - не было тебя, но сейчас ты там - ты там вечно. Вечно, как присутствие тире в моих сакраментальных, первобытно-эротичных знаках пьяной в доску икон судьбы, которые почему-то так часто называют буквами. Колесо всё вертится, но я - исключение. Я - вне этого заезженного, как старый жёлтый винил, определения - "спираль времени". В моей судьбе, уже бывшей как-то в употреблении, нет повторений, а я хотел бы. Впрочем, это неважно. Неважно, как всё, как все.

Я разрезал время - оно не было против, его вообще не было. Никогда. Не для всех, только для меня.

Я забыт - этим и грешен. У меня есть одна причина любить тебя - я забыт. Тобой.

Снова джаз. Его молоко уже скисло - обнадеживает. Бред. Нет?

Память забирает себе всё, что я надеялся оставить себе. Память, память.

Ты спасёшь меня? Я так и знал. Жаль.

Пластинка всё крутится, кто-то божественно-скрипящими когтями выцарапывает на ней мою любовь.

Остановилась - тоже жаль...

Ночь продолжалась. Её мне не жаль. Я вернулся к реальности, вернулся точно таким же, каким покидал её. За окном снова лил эпилептик-дождь. Он разбивался об окна, а струи шептались о чем-то, о чём-то грешном.

Дождь. Дрожь. Дробь. Скорбь.

Залитые дождем вперемешку со слезами обрывки ушедшего не исчезли - они вечно со мной, вечно делают мне больно. Прогретые солнцем и недолгим ожиданием призрачного счастья они до сих пор пытаются оцарапать хрупкую плёнку реальности. Все дни моего недолгого, но несомненного счастья со смертью своей переместились в другой мир, в другое измерение, где им было приготовлено другое - бессмертие. Они ушли из реального, но остались со мной, в моей памяти, и я вспоминал их, подтверждая их вечность.

17.

Я подошёл к окну, стал смотреть, как капли, заставляя стекло оставлять на себе их следы, влажные и расползающиеся вскоре, стекали в другие капли, как мои слёзы стекали к губам, и не заметил, как Регги появилась возле меня. Я был настолько вовлечён в эту игру капель и моих ассоциаций, что автоматически исключил то, что могло быть что-то и вне меня, и я не заметил, как Регги подошла ко мне, я не заметил, как она подходила. В итоге остался только неожиданный её голос, заполнивший всё, содержавшее нас, прозвучавший так, что нельзя было понять, откуда он звучит, как бывает, если слышишь чьи-то слова, доставшиеся вместе с картинкой воспоминания:

- Она умерла, да?

Мне следовало бы несколько раз повторить в написании этот вопрос, чтобы показать, как отбивался он от стенок того воображаемого пространства, которое я моделировал в моей голове, точно так же, как какое-то количество дней назад её имя. Я промолчал. Это оказалось единственным из существующих ответов на такой вопрос. Я молчал, сам не веря в то, что ещё способен молчать, не веря в то, что не верю, не веря ни во что. Она стояла у меня за спиной. Я не повернулся к ней. Предполагаю, что со стороны я выглядел так, как будто её вовсе не было рядом со мной, как будто она не задавала мне этот вопрос, рассчитывающий на откровение. Я был отделён от неё, от всего, что было рядом. (Наверное, я был так же непредсказуем, так же неожидаем, как и тот старый прием, выпестованный эстетикой поп-арта, когда сначала взгляду бросают изображение совершенно неподвластного и привычного, такого, каким был тогда, а потом заменяют изображением более расширенным, которому отдана та свобода выражения, в котором показана та часть композиции, что, будучи отнятой от изображения первого, приучившая взгляд к своему отсутствию, всегда удивляет удивления незнакомого от внезапности своего появления, несущая обычно нагрузку смехотворную (с мехом снотворное), острота чьей шутки более всего определена именно эффектом внезапности). Она постояла ещё, всматриваясь вместе со мной в следы на окне, потом ушла. Я не знаю, сколько тогда времени я смотрел на давно уже прекратившийся дождь, да и к чему мне это знать. Может, с часовым опозданием, а может быть, и с большим, я отправился вслед за Регги. Она спала. Я лег рядом. Долго не спал - смотрел на неё - щёки покраснели от подушки, волосы вычурно опутали шею. Сотни запомнившихся мне по каким-то причинам лиц соединились в одно лицо - лицо Регги. У неё были необыкновенные ресницы - светлые и темные волоски непостижимо уживались друг с другом в тонких, загнутых в небо кистях. Эта ночь, кажется, была самой долгой, самой терпимой, самой хладнокровной из всех, что когда-либо приходили с частным визитом ко мне.