Были «робята» присланы по специальному царскому указу из Троице-Сергиева монастыря к Лопуцкому перенимать его мастерство. Но не прошло и месяца, как пришлось отправлять в монастырь новый указ: «Да в нынешнем же во 167 году писали естя к нам, Великому Государю, и прислали иконного дела учеников робят, для учения живописного письма; и те робята отданы были по нашему, Великого Государя, указу живописцу Станиславу Лопуцкому для научения живописного письма; и они, не захотев учения принять от тово Станислава, збежали в Троицкой монастырь, и вы б потому ж тех робят прислали к нам, Великому Государю…» Монастырское начальство вынуждено было признаться, что подростки не только сбежали «от Станислава», но не пожелали вернуться и в монастырь: «А живописного дела ученики, приобретчи с Москвы, из монастыря разбежались безвестно». Оружейная палата ошиблась в выборе первых питомцев живописца. Но не хотели одни, хотели другие. И эти другие не только охотно учились, но и вообще жили со своим мастером в одной избе.

Протопоп Аввакум, Никита Пустосвят, раскольники, споры о вере, неистовый фанатизм православных церковников и рядом — признания иностранцев, на первый взгляд невероятные, что в XVII веке Московия была самой веротерпимой в Европе страной. Современников трудно заподозрить в предвзятости: никто не заставлял их сохранять о ней подобные воспоминания.

А кого только не было среди хотя бы военных специалистов! Их, не щадя расходов, приглашали первые Романовы: англичане, голландцы, французы, итальянцы, датчане, немцы. В большинстве своем это участники недавно окончившейся в Европе Тридцатилетней войны. За их плечами стоял настоящий боевой опыт. Ради этого вполне можно было не замечать религиозных и национальных различий. Чем нужнее специалист, тем большей свободой и возможностями он пользовался. Зато проповедникам рассчитывать не только на терпимость, даже на простое снисхождение не приходилось.

Слухи о широте взглядов московского царя привели сюда известного мистика, «духовидца» Кульмана из Бреславля. Он появился вместе со своим последователем, купцом Нордманом и здесь нашел свой конец. Но какой! Оба были сожжены в срубе, пройдя через все изощреннейшие виды суда и пыток, за то, что «чинили в Москве многие ереси и свою братию иноземцев прельщали». Оказывается, царевне Софье, а эта казнь состоялась при ней, была одинаково важна чистота верований и своих, и чужих подданных — порядок прежде всего.

К какому разряду принадлежал Лопуцкий? Безусловно, он был «нужный» человек. Религиозные страсти его не касались.

Правда, появился он в Москве в не очень удачный момент. Профессия живописца становилась все нужнее, это правда, но и свою исключительность она начинала терять. Уже совсем рядом были годы, когда в Оружейной палате появятся целые списки живописцев.

Не прослужил Лопуцкий и полугода, как решил жениться на русской «девице Марьице Григорьевой». По этому случаю обратиться к царю с челобитной имело полный смысл. По установившемуся порядку, свадьба — предлог для получения денег на обзаведение. Лопуцкий получил на нее полугодовой оклад. Обо всем этом подробно рассказали документы. Но мне хотелось ближе познакомиться с художником. Значит, надо было искать тот дом, который он в конце концов построил.

Никаких иных указаний на дом Лопуцкого в документах не встречалось. Да их бесполезно было бы и искать: точно так же обозначались места жительства и других москвичей. Адресов в нашем смысле Москва еще не знала.

Улицы постоянно меняли свои названия (может, это стало традицией?), переулки легко появлялись и исчезали. Церковный приход — он только позже начал играть роль фиксированного территориального участка. Иное дело — участок «объезжего головы». Назначавшийся на один год из служилых дворян, голова получал под свое начало определенный район города. Здесь он следил за порядком, принимал меры против пожаров и грабителей, вел учет обывателей, разбирал мелкие тяжбы и даже вел предварительное дознание уголовных дел. Служба эта считалась почетной и ответственной. Во всяком случае, имя одного из первых объезжих голов времен великого князя Василия III Берсеня Беклемишева сохранилось и в названии кремлевской башни, и в названии москворецкого берега.

Но Москва в разные годы бывала разной — мирная, она не нуждалась в большом числе объезжих голов, зато «бунташная» срочно делилась на дополнительные участки. В Земляном городе их становилось одиннадцать вместо семи. Можно ли говорить тут о твердых топографических границах? В конце концов неизменными ориентирами оставались только городские укрепления: Белый город — в границах нынешнего Бульварного кольца («А»), Земляной — в границах Садового («Б»). Дальнейшему уточнению могла служить ссылка на слободу или сотню. В Москве их было около ста пятидесяти.

Казалось, простая и конкретная цель поиска — один дом в городе. Но сколько же надо вокруг увидеть и узнать, чтобы добраться до него.

Слобода, сотня — хотя различия между этими понятиями и были, в общем они означали объединение людей по характеру повинностей. Слободы были дворцовые, связанные с обслуживанием дворца, казенные, наконец, «черные», где слобожане не пользовались никакими привилегиями и несли всю тяжесть государственных повинностей — тягла. Что только не входило в обязанности «черных» слобод! Они оплачивали содержание московских дорог — так называемые мостовые деньги, и главной городской пожарной команды из стрельцов, обеспечивали дежурство ярыжных — низших полицейских чинов и извозчиков для экстренных посылок, сторожей и даже целовальников — сборщиков налогов. Все это обходилось каждому владельцу двора в 88 копеек в год, не считая «мостовых». Такая слобода — своеобразный замкнутый мирок. Платежи и повинности распределялись между слобожанами сходом «лутчих людей» — наиболее состоятельных. Очередь на службы устанавливалась всем мирским сходом «по животам и по промыслам» — по числу людей и по профессиям.

Посадские люди любой ценой стремились избавиться от повинностей. Одни записывались на государственную службу — в стрельцы, пушкари, ямщики. Другие «сходили в Сибирь». Сибирь так влекла к себе вольнолюбов, что одно время существовал проект установить специальные заставы, чтобы задерживать переселенцев: города в XVII веке и так пополнялись слабо. Вслед за Сибирью манила к себе и Средняя Волга, и Юг.

Свои особенности были и у Москвы. Военная опасность, неразрешенные вопросы западной и южной границ побуждали держать много профессиональных военных в самой столице. Конечно, все это не имело прямого отношения к двору живописца, но как было равнодушно пройти мимо поразительных цифр, извлеченных статистикой. В годы Лопуцкого Москва насчитывала в дворцовых и казенных слободах 3400 дворов, в монастырских и патриарших 1800, в «черных» — 3428, зато в военных (а были и такие) около 11 000. Но ведь именно поэтому первой работой Лопуцкого вместе с «персоной» Алексея Михайловича становится армейское оборудование — полковые знамена, «прапорцы» — своеобразные вымпелы, росписи станков под пищали — ружья.

Да, но все-таки где же был дом Лопуцкого? Район Арбата — только в нем одном сумело разместиться около десятка слобод: самая многолюдная — Устюжская черная, которая насчитывала до 340 дворов, Арбатская четверть сотни, дворцовые кормовые, расположившиеся между Арбатом и Никитской улицей, дворцовая Царицына — на Сивцевом Вражке, Каменная — казенных мастеров, ближе к Смоленскому рынку, еще одна казенная — Иконная, между Арбатом и Сивцевым Вражком. Лопуцкий мог жить в любой из них, и поиски ни к чему конкретному не привели бы, если бы не… пожар. Память о нем осталась и в документах Дворцового приказа, и в «столбцах» Оружейной палаты.

Весной 1668 года художник должен был спешно закончить 60 войсковых знамен — сложнейшие композиции с человеческими фигурами, пейзажами, символическими атрибутами и надписями. Обычно иконописцы и живописцы Оружейной палаты работали в казенных помещениях, но «ради поспешения» мастеру разрешили взять работу домой. От топившейся всю ночь для просушки знамен печи начался пожар. В огне погиб весь двор — три избы и поварня. Лопуцкий снова получил 20 рублей. Начинать приходилось заново.