А Углич понадобился самому младшему, Константину, которого Василий I позже наместником своим посылал то в Новгород, то во Псков. Один раз только Константин взбунтовался — не захотел признать над собой власти племянника, сына Василия I. О том же долгие годы спорил и второй сын Донского — Юрий, князь Звенигородско-Галицкий. Но все это уже много позже смерти матери.

Не потому ли так болела за порядок и лад в семье Евдокия, знала, как они нужны были всему княжеству Московскому. Вот и плакалась, прощаясь с любимым мужем: «Осподарь всей земли Росьской был еси ныне же мартв лежише, ни в кем же не владееши; многие страны примирил еси и многия победы показал еси ныне же смертию побежден еси изменися слава твоя, и зрак лица твоего пременися во истление; животе мой, како повеселюся с тобою? за многоценные багряница худыя сия бедныя ризы приемлеши, за красный венець худым сим платом главу покрываеши, за полату красную гроб приемлеши; свете мой светлый, чему помрачился еси?»

Отнесли 20 мая 1389 года Дмитрия Ивановича из княжьего терема в Архангельский собор Московского Кремля, чтобы положить рядом с отцом, дедом, всеми предками.

Другие, вдовые княгини сразу после похорон думать о монастыре начинали. Евдокия такой доли принять не могла. Что за мужнины дела тут же взялась — осудили. Что через год после смерти князя свадьбу старшего сына сыграла — то ж не добром запомнили. А что ей было делать, когда еще во время поездок по западным землям высчитал Дмитрий Иванович невесту наследнику — дочь литовского князя-воителя Витовта? Обо всем договорился, а до свадьбы не дожил. Евдокия опасалась, как бы не расстроилось дело — значит, нужное, коли мужем было задумано.

Теперь лишь про себя оставалось повторять слова давнего плача: «Еще бог услышит молитву твою, помолися о мне, княгини твоей; вкупе жих с тобою, вкупе и умру с тобою, уность не отъиде от нас, и старость не постиже нас; кому приказываеши мене и дети своя? не много народовахся с тобою, за веселие плач и слезы приидоша ми, а за утеху и радость сетование и скорбь яви ми ся: почто аз преже тебе не умрох, да бых не видела смерти твоея и своея погибели?»

Память мужа — ради нее берется Евдокия за необычное для княгини дело: решает поставить в Кремле новую белокаменную церковь во имя того праздника, в день которого совершилась Куликовская битва, — Рождества Богородицы. Ей этот праздник дорог вдвойне: белокаменный Рождественский собор украшал родной Суздаль. Построенный еще в начале XIII века при участии одного из авторов Киево-Печерского патерика, выдающегося писателя тех времен, владимирского епископа Симеона, славился Суздальский собор каменной резьбой, золочеными медными вратами, богатой утварью и среди нее изделиями мастеров далекого французского Лиможа.

Вдове не так уж просто было с деньгами. Как ни считался с матерью сын, а права свои великокняжеские ревниво берег. Все равно изловчилась Евдокия Дмитриевна и место выбрала для всех княгинь дорогое. Велела разобрать старую деревянную церковь Воскрешения Лазаря, под которой, по словам легенды, находилась усыпальница всех великих княгинь, пока не построили здесь же, в Кремле, Воскресенский женский монастырь.

Слов нет, памятников великой сече в Москве хватало. Заложил сам Дмитрий Иванович церковь Всех Святых на Кулишках, в конце улицы Варварки, по которой возвращался с битвы. Основал Высокопетровский монастырь. Но хотела Евдокия непременно и свою лепту внести. Новая церковь Рождества Богородицы предназначалась для женской половины великокняжеской семьи. Вот и должны были все княжны и княгини из рода в род каждый день молиться за свою семью в стенах, которые бы напоминали о великом подвиге Дмитрия Ивановича Донского.

С 1393 до 1396 года возвели мастера храм из белых каменных блоков с тонкими швами, двери с перспективными — словно уходящими вглубь, в тоненьких колонках порталами, круглые окна, оформленные наподобие раковин.

И еще — был храм расписан знаменитым иконописцем Феофаном Греком вместе с Симеоном Черным и учениками. Немалую славу принесла Феофану знаменитая «Донская Божья Матерь» — образ, побывавший на Куликовом поле. К тому же он первым написал вид Москвы — в палатах Владимира Андреевича Храброго, а затем на стене Архангельского собора. Уж очень красив стал к тому времени стольный град! Как писал летописец, «…град Москва велик и чуден… кипяще богатством и славою превзыде же вся грады в Русской земле честию многою».

Так деятельно и успешно занималась Евдокия Дмитриевна мирскими делами, что и этого не простили ей добрые люди. Поползли в теремах слухи, будто «нечестно» живет великая княгиня в своем вдовстве, будто не хранит верности памяти великого князя. Что посторонние! «Смутились» даже родные сыновья, пришли к матери за ответом.

Тогда княгиня, как повествуют историки, распахнула перед детьми роскошные великокняжеские одежды и показала иссохшую, почерневшую грудь, увешанную веригами. По кончине Дмитрия Ивановича втайне приняла Евдокия монашеский обет и до поры до времени соблюдала его тайно. Только подняв младших детей, уверившись в царившем в семье мире, отошла от дел, открыто постриглась под именем Евфросиньи. Скончалась княгиня в 1407 году, не дожив до пятидесяти лет.

«…Не слышыши ли, господине, бедных моих словас? не смилятъ ли ти ся моя горкыя слезы? Звери земныя на ложа своя идуть, и птица небесныя ко гнездом летять, ты же, господине, от дому своего не красно отходиши. Кому уподоблюся? остала [потеряла] бо царя; старыя вдовы, тешите мене, молодыя вдовы, поплачите со мною, вдовия бо беда горчее всех людей…»

Церковь не сочла ее ни праведницей, ни угодницей — слишком много времени и забот отдавала семейным делам, слишком горячо любила мужа и не примирилась с его потерей. Исчез и сооруженный княгиней кремлевский храм. Его не снесли — просто использовали как подклет для новой Рождественской кремлевской церкви, а там и просто замуровали.

«Моя княгини» не искала себе славу, не отличалась честолюбием. Она хотела раствориться в любви к мужу и детям. И растворилась в них, чтобы навсегда остаться в одном из лучших памятников древнерусской литературы: «Солнце мое, рано заходиши; месяць мой прекрасный, рано погибаеши; звездо восточная, почто к западу грядеши? Царю мой! како приму тя или послужю ти? где, господине, честь и слава твоя, где господьство твое?.. Не слышите ли, господине, бедных моих словес?..»

Главный архитектор Москвы на рубеже 2002–2003 годов А. Кузьмин срывался на крик: не было! Никаких родников в этом районе никогда не было! Патриаршии пруды всегда наполнялись за счет грунтовых и водопроводных вод. Смысл проекта кардинального переустройства крошечного зеленого уголка старой Москвы заключался в том, чтобы сделать водонепроницаемым дно водоема и в дальнейшем заливать его только водопроводной водой. Какое может быть сравнение мнения историка и ведомственной инженерной экспертизы!

Все остальное становилось следствием экспертного заключения: покрыть берега гранитными плитами вместо зеленых откосов. У самой воды устроить набережную, на которой могли бы спокойно разминуться две коляски с младенцами. Срубить все старые липы. Разобрать и — скажем так — возвести заново павильон с колоннами для очередного Макдональдса или другого вида эксклюзивного общепита. Соорудить четырехэтажный примус-фонтан со струей еще на два этажа и насосной станцией под ним. Пустить по воде фигуру Иешуа шестиметровой высоты. И еще Левия. Еще Мастера и Маргариту в любовном экстазе. Еще каких-то героев булгаковского романа. Наконец, самого писателя, сидящего на разломанной вдребезги скамейке. Срок завершения работ — май 2003 года. Астрономические суммы — из бюджета города. Но главное — скорость и безапелляционность. Ни правительство города, ни главный архитектор, он же соавтор композиций, не собирались обращать внимания на отчаянные пикеты москвичей, не оставлявших их «Патрики» ни днем ни ночью на протяжении трех самых суровых морозных месяцев.