Вот мы сидим компанией бывших вгиковцев. Мы вспоминаем ее. Все ее знают, помнят, всем есть что рассказать о ней, у каждого своя новелла. Нет, это не моя память, у всех так — полжизни кануло бесследно, не припомнить, а вот про Ларису все все помнят: что было, а чего и не было, а присочинилось попутно. И у меня сто новелл, и я молчу. И думаю: вот пришла бы она завтра, о чем бы мы говорили? Медленно, медленно, мы не спеша всегда говорили, даже и по телефону, а тем более — сидя друг против друга, вдвоем. Кто знал Ларису на публике, темперамент ее и страсть к «охотничьим рассказам», едва ли представит, как мы, степенно подпершись ладонями, сидим, беседуем: о видах на урожай — что будет в кино в ближайшее время; о делах домашних: о заморских странах — это она рассказывает, а я слушаю; о друзьях и приятелях — сплетничали, правда, немного, только чрезвычайные, романтические истории любили перекопать; вспоминали, пеняли на возраст, на быстротечность лет — это уж как ритуал, и после всего ритуального — о темах, о том, что забрезжило в жизни и замерцало в уме, к чему бы надо подобраться, но как? Ах, наши старушечьи позы и отроческие разговоры — о том, что еще не понято, но надо понять. Больше этого никогда не будет. Утрата моя велика и напоминает о себе, словно часы с боем. И никакая память не вернет самого простого, самого дорогого — наших задумчивых детских бесед.

Когда мне позвонил Том Ладди и сказал, что Лариса погибла, я не понял его. Услышать я услышал, но смысл сказанного до меня не доходил. «На каком языке ты говоришь? — спросил я. — Это не Лариса умерла — кто-то другой. Она не может умереть, просто мы не видим ее. А она стоит за нашими спинами и обнимает нас за плечи». Я до сих пор иногда чувствую ее руку на своем плече. Последний раз это произошло несколько дней назад, когда мрачным дождливым днем шел вдоль грязного вздувшеюся ручья и пытался отыскать в себе отзвук и этому дню и этому бешеному потоку. От Ларисы исходило что-то такое, что таит в себе иногда великая старая музыка, — утешение. Единственная боль, которую я испытываю, — это Элем. Как молния пронзает меня мысль: великий боже, как это ужасно для него и всего ужаснее, что он должен объяснить своему ребенку, что произошло.

Нас познакомил мой друг из США Том Ладди. Это было в городке Тэлюрайд, маленьком гнездышке Дикого Запада в горах Колорадо, где, как утверждает история. Малыш Билли совершил свое первое ограбление банка. Том сказал: «Это Лариса, она лучше всех». Это все, что он сказал. Она стояла передо мной, высокая и стройная. Когда она подходила ко мне, я подумал: так изящно двигаться может лишь газель. Вы гимнастка, сказал я ей. Люди, создающие фильмы, — атлеты, ибо такова их работа, основанная не на логике мозга, а на физическом инстинкте. Мы мгновенно прониклись доверием друг к другу. В этот же день мы сфотографировались. «Должна ли я встать на руки», — спросила меня Лариса? «Нет, — возразил я. — Вместо тебя это сделаю я». Это одна из двух имеющихся у меня фотографий, на которых она изображена. Вторую фотографию, в открытой машине, я делал сам. Вытянув руку с камерой и направив объектив на нас, я сделал фото. Нас трое: Лариса, я и Эд Лахман, одаренный, мужественный оператор из Нью-Йорка, снимавший вместе со мной действующий вулкан. Это был безукоризненный день, когда все казалось кристально чистым. С вершин гор в полной тишине и гармонии в долину спускались два дельтапланериста. Было тихо так, что тишина, казалось, гремела над нами. Все трое мы одновременно поняли, что пережили такой день, какой переживают в жизни, может быть, всего два или три раза.

От счастья заплакал Эд, затем — Лариса, и, поскольку это заразительно, заплакал и я вместе с ними. Лариса сказала: «Никто не будет знать, что мы пережили». Я сказал: «Теперь быстро вытирайте слезы, я сделаю фото, мы его сохраним и будем знать то, что знаем только мы».

В тот день один из моих друзей поднимался верхом в гору и мы видели, как умирала лошадь. Она рухнула внезапно. Мой друг пытался дыханием через рот помочь ей, но все было напрасно. «Я тоже скоро умру», — сказала мне Лариса.

Мы сидели вместе в темноте зала и смотрели ее фильм «Восхождение». Я увидел на экране молодого солдата, прислонившегося к дереву, с вмерзшими волосами. Непостижимые лютые морозы делают духовный мир человека прозрачным, как бриллиант. Я наклонился к Ларисе и сказал ей, что она не могла это запланировать, эта сцена великолепна. «Да, — сказала она, — так было на самом деле, он действительно замерз. И я скоро умру». У нее было видение, но она не хотела из-за этого поднимать шум.

Позже я еще раз увидел ее — в Калифорнии. Она знала, что никогда больше не приедет в Америку, и прощалась с ней. Вновь мы увиделись в Мангейме, где она была председателем жюри на кинофестивале. Я принес бутылку шампанского. Нам было ясно, что мы пьем не за новое свидание, а прощаемся навсегда. Лариса говорила о каких-то таинственных заболеваниях, о скрытых силах звезд, и я сказал ей, что не суеверен. Однако угрожающие тени смерти уже лежали на ее лице. Мне кажется, я увидел их.

Я хотел бы с тобой и Элемом поехать в Грузию, взять с собой наши фильмы. Еще на борту самолета, на большой льняной скатерти, нам подадут хлеб и соль, вино и баранину, и мы будем пировать с прекрасными создателями фильмов из Советской Республики Грузии. Мы продолжим наш пир в аэропорту. И так день за днем, целую неделю. Мы будем смотреть ваши фильмы, пировать на лугу, а потом вы будете смотреть наши фильмы. А в конце недели, проснувшись на лугу, я опущу лицо во влажную траву и загляну в глаза пасущейся овечке. И только потому, что я посмотрел на эту овечку, наши грузинские друзья зарежут ее, поджарят на вертеле и званый обед продолжится.

До пяти утра говорили мы в ее номере в гостинице. Мы говорили и говорили, избегая темы смерти. Я вышел в морозное утро. Рассвет уже появлялся на горизонте. Я содрогнулся и лег спать в машине. Я знал, что Грузия была только мечтой и что я никогда больше не увижу Ларису.

Мое «идти в люди» началось с лабиринта коридоров Киевской студии, где мы с И. Поволоцкой проблуждали целый год в тщетной надежде поставить наш сценарий «Тебя ждут», и кончилось одним коридором двухэтажного домика Киргизской студии.

От мощнейшей производственной базы, прекрасно оснащенных павильонов, огромного штата квалифицированных кадров — к базе, к которой пока неприменимо слово «мощность», — к четыремстам квадратным метрам, только в воображении именуемым павильоном, к маленькому коллективу, молодому и неопытному в вопросах кинопроизводства.

От фабрики, для которой кино — это ремесло, к студии, для которой кино — искусство.

От студии, интересной пока только прошлым, — к студии, у которой все в будущем.

Итак, из Киева во Фрунзе — на студию «Киргизфильм», она же «Айтматфильм», как ее в шутку величают студийцы. И это не голословно, так как в республике снимается в год по одному фильму — ровно столько, сколько повестей в этот период печатается Ч. Айтматовым. Не успевает высохнуть типографская краска на страницах, как герои его уже «вещают» по радио, «переживают» на подмостках сцены, поют в опере и, конечно, оживают в кино.

Таким образом, сценарная проблема по фрунзенской студии решена на много лет вперед.

К тому времени, когда мы с И. Поволоцкой приехали во Фрунзе со сценарием И. Ольшанского, на студии уже был снять один сценарий по повести Айтматова. Нам предстояло снять второй.

Мы рискнули взяться за национальный материал только потому, что увидели в интересной повести талантливого мастера возможность выразить ту проблематику, которая волновала и продолжает нас волновать. Прежде всего — это положительный герой нашего времени. Кто он, молодой человек 60-х годов? Каков его внутренний мир, каковы его идеалы? Против чего он восстает и что утверждает?