Кулемин поблагодарил Турчаковского и послал в казначейство Терентия Николаевича Лосева привести в чувство чиновников.

Лосев вошел в главный зал казначейства с метлой, подвернувшейся ему под руку при входе в казначейство. Старик не искал в метле никаких аллегорий, ему нужно было что-то держать в руках. Не винтовку же. Не с оружием же приходить в банк.

— Вот что, почтенные, — обратился он к сидящим за сеткой, — которым нежелательно служить народу, то прошу к… — Тут он, пользуясь тем, что чиновниками казначейства были только мужчины, сказал, куда именно он их просит убираться, затем предупредил: — А обратного же ходу сюда не будет никому. Выход отперт. — Он указал метлой на открытую дверь.

Нашлись двое. Место одного-то из них занял Герасим Петрович.

Занято было и второе место. Тоже человеком из военных, и тоже нестроевым и не опасным, служившим чуть ли не картографом. То есть тем, кто составляет военные карты. Высокий, сухощавый, видимо от природы, а не от недоедания. На редкость приятный, располагающий к себе. Вдов. Жена убита немцами под Варшавой. И такая знакомая всем букварная фамилия Вахтеров, Геннадий Павлович Вахтеров.

О нем когда-то нужно будет рассказать более подробно. Может быть, это уместнее сделать сейчас, пока в Мильве сравнительно тихо течет жизнь.

Про Вахтерова было известно в Мильве, что после гибели семьи он решил воспользоваться гостеприимством жены убитого друга и ее сестер. И он поселился в доме старого барина-филантропа, прозванного «Золотая милостынька».

Прозвище «Золотая милостынька» могло бы стать заглавием самостоятельной повести о господах Тюриных и принадлежащем им доме, заселенном теперь потомками и привидениями.

«Золотой милостынькой» называли последнего отпрыска из опального рода Тюриных, богача и красавца Ивана Степановича. Его скандально провалившийся роман с какой-то из придворных дам угрожал ему гибелью. Однако же оскорбленный муж согласился взять деньги, оставить в покое Тюрина при условии, если он навсегда покинет столицу и уедет в добровольную пожизненную ссылку. Был назван дальний город в Сибири. Тут-то и вспомнился наследственный дом в Мильве. Этот дом возвел дед Тюрина, некогда вместе с тихомировским предком расширявший Мильвенский завод. Любя Мильву, дед Тюрина не бросил ее, уходя на покой. Старик построил большой дом посредине заложенного им парка.

После его смерти наследники не захотели жить в глухой Мильве, в старом хмуром доме. Только изредка приезжал сюда Иван Степанович Тюрин. Теперь забытый дом был как нельзя кстати. Прикамье по тем временам та же Сибирь. Тюрин упросил своего соперника согласиться на Мильву. И тот, будучи циничным еще более, чем оскорбленным, попросил прибавку за облегчение участи обидчика и согласился на Мильву.

Тюрин был долго предметом пересудов в Мильве. Наконец он стал привычен. Его уже не замечали. Барин опростился, водился с рабочим людом, охотно соглашался стать крестным отцом, еще охотнее гулял на свадьбах, одаривая невест так, что те чуть не лишались рассудка, принимая из рук Тюрина деньги, на которые можно было обзавестись и домком, и коньком, да еще лисьей шубой — мечтой мильвенских модниц. И на одной из рабочих свадеб Тюрин, заглядевшись на семнадцатилетнюю сестру невесты, тоже сироту, вскоре женился на ней. Все думали, что барин потешит душеньку год-другой, а потом, как водится у господ, одарит красавицу за любовь, за ласку, построит брошенной каменные палаты и прощай. Ошиблись люди. В барыни вывел Иван Степанович сироту. Нощно и денно учил ее. Двоих «гувернантов» выписал. И особо даму по танцам. За три года такая Офелия из рабочей девахи получилась, что и родная сестра ей «выкать» начала.

Несказанно счастлив был Иван Степанович. Надышаться не мог на свою Дашеньку. Тремя дочерями-красавицами одарила она его, да ни одну до венца не довела.

Запил сначала Иван Степанович, а потом ударился в подаяния. Занедужил, как говорили в Мильве, щедротами. Никому меньше золотого не подавал. Поэтому-то и прозвали его «Золотая милостынька».

Дом и парк тронутого Ивана Степановича был окружен тайнами. Туда после смерти Даши он никого не пускал, чтобы не спугнуть ее тень, бродившую по аллеям.

После кончины «Золотой милостыньки» дочери совершенно серьезно утверждали, что с наступлением темноты по парку бродили обнявшись отец и мать. Поэтому мильвенцы старались не ходить мимо тюринского дома.

С годами парк зарос, потемнел, стал пристанищем сов и ежей. Дочерям было не до парка. Старшая вышла замуж за кадрового офицера. Его убили в первые месяцы войны. Овдовевшая Ольга вернулась в Мильву. Вторая, Надежда, стала женой пленного чеха Мирослава Томашека. Младшая, Галина, была долго влюблена в Валерия Всеволодовича Тихомирова. А потом, узнав, что его сердце принадлежит Елене Матушкиной, пыталась уйти из жизни, но все же предпочла жить. И не раскаивается.

Приехавший к Тюриным друг мужа старшей сестры Ольги оживил дом. Галина была уже в том возрасте, когда девичество тяготит и торопит расстаться с ним. Пусть Геннадию Павловичу Вахтерову за тридцать, но еще нет сорока. Хорошо образованному Вахтерову не дали засидеться в казначействе. Его вскоре после приезда пригласили преподавать историю в политехническом училище. Зачем же откладывать и чего ждать? В доме Тюриных была отпразднована тихая свадьба. Даже две. Средняя сестра. Надежда, скрывала свои отношения с белокурым кудреватым музыкантом Мирославом Томашеком. Что там ни говори, а пленный офицер в общественном мнении Мильвы числился человеком из стана врагов. И назваться женой такового было довольно рискованно. Дело не в боязни за вымазанные ворота. Их вымазали сразу же, как музыкант Томашек стал появляться со своим оркестром в тюринском доме. Могли оскорбить действием. Ударить на улице. От вдов-солдаток можно было ожидать и не этого. У них полегли на поле брани мужья, в которых стреляли солдаты Франца-Иосифа. И вдруг один из них, изволите ли видеть, оказался под крылышком русской барышни… Как не обратить на это внимания?

Ну, а теперь, после революции, после братания, уже не страшно было назваться женой Мирослава Томашека. Чеха. Славянина. Узурпированного императором Францем-Иосифом вместе с чехословацким народом. Мирослав Томашек даже пользовался симпатиями. И уж, во всяком случае, в Мильве любили слушать созданный им оркестр и сочиняемые им вальсы, марши, галопы.

Оркестр Томашека объединил до ста человек чехов и словаков. Тем, кто не был способен играть на каком-либо музыкальном инструменте из основных, Томашек давал барабан, тарелки и даже палку, натертую канифолью. Она издавала низкие звуки, если ею водить по указательному пальцу руки, положенному на стол.

Мильвенцы привыкли к оркестру Томашека, и как-то не хотелось думать, что слух услаждают пленные солдаты, у которых есть родина, семьи, профессии. И как-то никому не приходило в голову, что наступит такое время, когда оркестру надоест быть оркестром. И люди захотят стать снова теми, кем они были до войны. Об этом, кажется, не задумывалась и счастливая Надежда Ивановна Томашек-Тюрина, ставшая недавно матерью белокурого, очень похожего на отца мальчика. И не она одна, но и другие мильвенские женщины, связавшие свою жизнь с пленными, тоже не задумывались о неизбежных развязках. Да и что думать о них, пока зима, пока глухое белое безмолвие…

С приходом в бывшую гимназию, ныне политехническое училище, Геннадия Павловича Вахтерова появились еще два новых преподавателя. Это Мирослав Томашек, владеющий в совершенстве немецким языком и любезно согласившийся преподавать его, и взявший на себя русский язык и литературу Алякринский. Тот самый болтун из учебного округа Алякринский, который произносил высокопарные речи во время гимназической забастовки. Оставшись не у дел, он прибыл с Нинель Шульгиной в дом ее отца, Шульгина, тоже оказавшегося не у дел. Вахтеров стал преподавать историю по новейшему курсу без царей и учебников.